Она быстро вырвала руки из его рук, я никогда еще не видел у нее такого стремительного движения; бледное лицо ее вспыхнуло.
– Ах нет!
– Дорогая моя, не отказывай мне. Я не в силах оставить его там одного. Я глаз не сомкну, думая о нем.
– Пожалуйста, иди и ухаживай за ним, я ничего не имею против.
Голос ее звучал холодно и высокомерно.
– Но он умрет.
– Пусть.
Струве даже рот раскрыл, потом вытер пот с лица и обернулся ко мне, ища поддержки, но я не знал, что сказать.
– Он великий художник.
– Какое мне дело? Я его ненавижу.
– Дорогая, любимая моя, не говори так. Заклинаю тебя, позволь мне привезти его. Мы его устроим здесь, может быть, спасем ему жизнь. Он тебя не обременит. Я все буду делать сам. Я постелю ему в мастерской. Нельзя же, чтобы он подыхал как собака. Это бесчеловечно.
– Почему его нельзя отправить в больницу?
– В больницу? Он нуждается в любовном, заботливом уходе.
Меня удивило, что Бланш так взволновалась. Она продолжала накрывать на стол, но руки у нее дрожали.
– Не выводи меня из терпения! Заболей ты, Стрикленд бы пальцем не пошевельнул для тебя.
– Ну и что с того? За мной ходила бы ты. Его помощь мне бы не понадобилась. А кроме того, я – дело другое, много ли я значу?
– Ты как неразумный щенок. Валяешься на земле и позволяешь людям топтать себя.
Струве хихикнул. Ему показалось, что он понял причину ее гнева.
– Деточка моя, ты все вспоминаешь, как он пришел сюда смотреть мои картины. Что за беда, если ему они показались скверными? С моей стороны было глупо показывать их. А кроме того, они ведь и вправду не очень-то хороши.
Он унылым взором окинул мастерскую. Незаконченная картина на мольберте изображала улыбающегося итальянского крестьянина; он держал гроздь винограда над головой темноглазой девушки.