Ола

Грустно так говорит, словно себе самому. А мне и не страшно, любопытно только.

– Да вы же вроде как померли, сеньор, – говорю я сну. – А не померли если, так объясните. Вы меня неучем величали, а как же неуч умным станет, ежели ему не растолковать, что к чему?

Не отвечает сон, черной тряпицей, что на глазу невидящем, ко мне оборачивается.

– …Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб и не призывающие Г-да? Там убоятся они страха, где нет страха, ибо Б-г в роде праведных…

– Вечно вы, сеньор, загадками изъясняетесь, – жалуюсь я сну. – Может, вам в радость, что души христианские тут, в доме этом проклятом, пропадом пропадают?

Вроде как дерево треснуло. Или это сон мой смеется?

– Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкой схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его? Будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? Можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьей острогою? Клади на него руку свою, и помни о борьбе…

– Никак намекаете вы, сеньор? – не сдаюсь я. – Вы бы мне словами простыми чего объяснили. Кому башку острогой, значит, протыкать, это и мне, сеньор, понятно. Да только чего задумали они? Не хотите про дерево, с кружочками которое, так хоть про сеньора Кебальо рассказали бы или про Олу эту!

Только кого я прошу? Разве сон может ответить?

– Сказал раби Ами: «Почему рассказ о смерти Мирьям смежен с заповедями о красной корове? Как красная корова дана для искупления, так и смерть праведников искупляет». Сказал раби Элизар: «Почему в рассказе о смерти Аарона упомянуты одеяния священства? Как одеяния священства служат для искупления, так и смерть праведников искупляет…»

Все тише голос, все дальше сон, уже и не видно ничего, только тень. Тень старика одноглазого, тень голоса…

– И если человек праведен, то он истинное возношение для искупления. А иной, неправедный, не пригоден Для возношения, потому что порча в нем…

Вот сгинуло все – ни подвала, ни старика, ни голоса его. Ветер в лицо, соленый дух в ноздри…

Море!

Чуть не заплакал я, волны с барашками белыми увидав. До смерти соскучился! А ведь помозговать ежели, то и вправду – до смерти. Но только тут, во сне, первый сон сменившем, жив я – и не просто жив. Вроде бы как на борту шебеки стою (или не шебеки, кто во сне разберет), и латы на мне, словно на Доне Саладо, и меч в руке, и шлем железный на башку давит. Потому как я уже не Начо – пикаро-висельник, а рыцарь. Игнасио Гевара – Белый Идальго, аделантадо острова, что лежит за морем-океаном. А впереди бой, и борт каравеллы (или не каравеллы – галеры?), и стволы кулеврин с борта этого смотрят. Даже засмеялся я во сне. Чем напугать решили? Перед этим подвалом кулеврины да аркебузы семечками кажутся!

…А галера-каравелла все ближе, и в душе азарт привычный, словно мне опять пирата алжирского на абордаж брать, да только на мачте почему-то не полумесяц, а флаг кастильский и другой еще – с королевскими вензелями. И не мавры-сарацины в меня целятся…

И тут ударило словно. Будто кто в ухо шепнул – в левое (ох, знаю я, кто в левое-то шепчет!). Не каравелла это, не галера, а сама святая Клара, от которой смерть мне случится. И только удивиться я успел, как такая небылица присниться-привидеться может, плеснуло в глаза темное пламя, ударило болью прямехонько в сердце…

…А на сердце – платок с семью узлами. Сеньориты Инессы платок.

Тьма!

А как проснулся – от собственного крика проснулся, как веки расцепил, лбом в стенку холодную, каменную ткнулся…