Ола

Говорю – и сам себе не верю. Не жилец, он, бедолага, губами – и то шевелит еле-еле. Вот, шевельнул.

– Нет, сеньор Гевара. Не вспомню. Не могу! Даже не в силах понять, что я делал в этом доме. Пытаюсь вспомнить и…

Закрылись глаза, судорогой дернулись губы бесцветные.

– Страшно… Чудится мне, что лежу я на полу… Нет, на каком-то ложе, и жила на шее моей отворена, и что пьет она мою кровь. Жадно пьет! А глаза ее уже не зеленые – желтые, словно пламенем горят. А потом заключает она меня в свои объятия и любит, и слизывает мою кровь с шеи…

Даже не стал я спрашивать, о ком сеньор Пенья толкует. Все ясно с этими глазами зелеными. Повернул я его голову, на шею посмотрел, затем на руки.

Нет ни шрамика. А все-таки не по себе стало.

– Понимаю, сеньор Гевара, – вновь шевельнулись бледные губы. – Сочтете вы мои слова бредом. Хотя бы потому, что упыри не способны к близости любовной, да и не видел я ни разу на теле, равно как на платье своем пятен крови. Наверно, и в самом деле брежу…

Задергалось его лицо, задрожали губы.

– Вот уж точно, сеньор, – согласился я, виду стараясь не показать. – Никто кровь из вас не пил, и все это – мозгов помутнение. Вы вот чего, отвлекитесь лучше. Говорите, не писали стихов? Но, быть может, читали? Так вспомните чего, мне перескажите!

Стихи мне эти, понятно, до свечки сальной, но уж больно парня жалко стало. А заодно голос, что меня ночью звал, вспомнился.

Это же куда, интересно, меня кликали?

– Увы, кастильская поэзия не в силах пока сравниться с поэзией Прованса, в особенности же с итальянской, украшенной такими именами, как Данте и Петрарка, – вздохнул сеньор Пенья, не иначе немало тем огорчаясь.

– Который Петрарка? – не утерпел я. – Тот, что шелком торгует, из Неаполя?

Имел Калабриец с Джузеппе Петраркой, с хитрованом этим, делишки. Ушлый итальяшка, такого на кривой козе не объедешь!

– Что вы, сеньор! – Адонис даже глаза раскрыл, широко так. – Франческо Петрарка, поэт величайший!

Да-а, ляпнул, называется!

– В нашей же Кастилии славен разве что только Хуан Руис, что создал поэму, именуемую «Книга о благой любви». Но давно это было, полтора века тому. Из современников назову лишь сеньора Фернандо де Рохаса, хоть пишет он в последнее время низкую прозу вместо сладкозвучных стихов.

Фернандо де Рохас – уж не нашему ли толстячку родич?

– Вы, кажется, спрашивали меня о романсьеро, сеньор Гевара…

– Спрашивал, – согласился я.