— Опять ты мешаешь!
Потом громкий хохот, и Обри сцепился с человеком, обладавшим сверхъестественной силой. Юноша, полный решимости бороться до последнего, сражался как мог, но все его усилия были тщетны против этой неведомой силы: его оторвали от земли и со страшной силой швырнули об пол, противник навалился на него, наклонился к его груди и схватил обеими руками за горло. И тогда произошло невероятное: сквозь отверстие в стене, служившее в дневное время окном, в темноту лачуги проник свет многих горящих факелов. Незнакомец прервал свою смертельную игру, мгновенно вскочил на ноги и, бросив добычу, убежал через дверь, раздавался только треск сучьев у него под ногами, пока он продирался через заросли, но вскоре и он стих. Гроза прекратилась. Обри, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, позвал на помощь людей с факелами, те услышали его крики и вошли в хижину. Свет их факелов упал на глинобитные стены лачуги и осветил каждую соломинку на закопченной крыше. Обри попросил, чтобы они разыскали женщину, чьи крики привлекли его внимание во время грозы. Он снова остался в темноте, но каков же был его ужас, когда его снова озарил свет факелов и он увидел неподалеку распростертое тело своей прекрасной спутницы, своей феи, но теперь ее ясные глазки были безжизненны — негодяй убил Ианту. Обри крепко зажмурил глаза в напрасной надежде, что это было лишь видение или плод его воображения, но, открыв снова, увидел прежнюю картину. Лицо ее было смертельно бледным, губы бескровны, но черты, застыв в вечном молчании, не потеряли былого очарования. Шея девушки и грудь были залиты кровью, а на горле виднелись отметины от зубов в том месте, где изверг прокусил сонную артерию. Именно туда указывали все мужчины и кричали, объятые ужасом:
— Вампир! Вампир!
Обри на какое-то мгновение потерял сознание. Люди быстро соорудили подстилку и уложили Обри рядом с той, что в последнее время была для него объектом стольких прекрасных видений и красочных картин, рождавшихся в его воображении. Теперь же этот волшебный цветок сорвали, и вместе с ним угасла ее жизнь. Придя в себя, он не мог понять, какие мысли обуревали его в тот момент: он был оглушен, все его чувства притупились. Он ходил отрешенно, едва соображая, что делает: подобрал на полу хижины кинжал странной формы и теперь держал его в руке обнаженным.
Через некоторое время этот печальный кортеж повстречал группу людей, отправившихся на поиски девушки, когда ее мать хватилась, что дочери нет дома. Приближаясь к городу, люди издавали громкие горестные вопли, которые заранее известили родителей девушки о том, что произошло нечто ужасное и в их дом пришла беда. Невозможно описать страдания и горе, охватившие несчастных родителей. Они были безутешны в горе, и вскоре оба умерли с разбитым сердцем.
Обри уложили в постель, поскольку у него начался приступ сильнейшей лихорадки, он бредил и в бреду звал лорда Ратвена и Ианту: по какой-то неведомой причине он связывал вместе эти два имени и постоянно умолял своего былого компаньона не трогать, пожалеть то создание, которое он любил всем сердцем. Случалось, он слал проклятия на голову Его Светлости, обвиняя в смерти любимой. Как раз в это время лорд Ратвен появился в Афинах; руководствуясь непонятными мотивами, он, прослышав о состоянии, в котором находился Обри, немедленно поселился в том же доме и стал ухаживать за больным, не отходя от его постели ни на шаг. Очнувшись, больной с удивлением и ужасом увидел рядом с собой того, чей образ он теперь неизменно связывал с образом Вампира. Однако лорд Ратвен своими добрыми словами утешения, чуть ли не раскаянием в том досадном эпизоде, по причине которого они расстались, а еще в большей степени благодаря вниманию к больному, беспокойству за его здоровье и заботам в короткий срок сумел заново расположить к себе юношу и заставить примириться со своим присутствием. Поведение Его Светлости изменилось до неузнаваемости: это был уже не тот апатичный и безучастный к окружающему человек, которого знал раньше Обри. Но как только началось выздоровление, как только он начал вставать на ноги, к нему стало постепенно возвращаться прежнее состояние духа, и юноша уже не мог отличить его от прежнего лорда Ратвена, разве только временами он ловил на себе пристальный взгляд последнего, причем на губах его играла усмешка злобного ликования. Обри не знал почему, но эта странная усмешка не выходила у него из головы. Когда Обри почти выздоровел, лорд Ратвен часто оставлял его, видимо, уходил на берег моря, следя хладным взором за волнами, не знающими ни приливов, ни отливов, или за ходом жизненных кругов, вращающихся подобно тому, как мир наш вращается вокруг неподвижного светила, — в самом деле, он, казалось, стремился бежать прочь от взоров людских и искал одиночества.
Душевное состояние Обри также претерпело значительные изменения в результате полученного шока, он потерял — видимо, раз и навсегда — живость и способность быстро приспосабливаться к переменам в жизни, ослаб духом. Не зная покоя, наслаждаясь радостями жизни раньше, теперь он, подобно лорду Ратвену, стал любителем тишины и покоя, он также искал одиночества, искал страстно, блуждая по окрестностям Афин, и не находил в своей душе покоя; если он отправлялся в древние руины, которые раньше так любил посещать, то перед ним вставала тень Ианты, наблюдающей за ним, если бродил по лесам, то слышал в кустах легкую ее поступь, когда она искала скромные фиалки. Он стремительно оборачивался, и больное, воспаленное его воображение рисовало ее бледный лик с покорной улыбкой на устах и ужасную рану на горле.
Обри, преследуемый образом несчастной девушки, решил бежать из тех мест, которые неумолимо напоминали о ней, вызывая горькие ассоциации — каждой мелочью — все было связано с Иантой. Он предложил лорду Ратвену, к которому чувствовал признательность и благодарность за тот нежный и внимательный уход, который лорд оказал ему во время болезни, отправиться снова в путь и посетить те места в Греции, где они до того еще не бывали. Они изъездили страну вдоль и поперек в поисках достопримечательностей, которые бы целиком завладели их вниманием и смогли поразить, но, переезжая с места на место, они оставались равнодушными, не вполне отдавая отчет, что видят. Им приходилось много слышать о разбойниках, но они не придавали особого значения этим рассказам, рассуждая, и иногда вполне справедливо, что легенды о разбойниках нарочно придумываются местными жителями, чтобы заставить господ, которых они собираются оберегать от опасностей, пошире раскрыть кошельки и продемонстрировать свою щедрость. В результате такого нежелания прислушаться к голосам честных советчиков однажды они попали в неприятную историю. Им довелось путешествовать в компании нескольких сопровождающих, которые больше подходили на роль проводников, чем могли служить им надежной защитой. Как-то раз они подошли к узкой теснине, на дне которой громыхал поток и кругом были навалены обломки скал, сорвавшиеся с крутого обрыва. Через мгновение им пришлось горько сожалеть о своей неосторожности, так как едва они вошли в ущелье, как вокруг засвистели пули, а узкое ущелье наполнило эхо выстрелов. Их телохранители мгновенно бросились вперед и, укрывшись за скалами, принялись отстреливаться. Лорд Ратвен и Обри поначалу последовали их примеру и спрятались за выступом скалы, где ущелье поворачивало в сторону. Когда они немного осмотрелись, то устыдились своего поступка и смекнули, что если кто-нибудь из бандитов взберется вверх на скалы, то их просто расстреляют в спину, что было бы позорной смертью для обоих. Бандиты же кричали им оскорбительные слова и вызывали на бой. Без промедления путешественники сочли за лучшее достойно принять вызов. Едва они покинули укрытие, предоставленное Провидением, как лорд Ратвен был ранен в плечо, он упал на землю, и Обри, нимало не заботясь о собственной безопасности, бросился к нему на помощь и уже через мгновение был окружен бандитами. Телохранители же, увидев, что лорд Ратвен ранен, в тот же миг побросали в страхе оружие и сдались на милость бандитов.
Пообещав негодяям щедрое вознаграждение, Обри склонил их к тому, чтобы они перенесли его раненого товарища в близлежащую хижину, и, договорившись с разбойниками о сумме выкупа, он уже не терпел никаких неудобств в их компании: они удовольствовались тем, что поставили охрану у входа до той поры, пока не вернется из города их посланец с рекомендательным письмом Обри. Силы лорда Ратвена таяли, спустя два дня у него началась гангрена, и смерть, казалось, неотвратимо приближается к нему. Но поведение его и внешность удивительным образом не претерпели никаких изменений: он выказывал к боли такое же равнодушие, с каким обычно взирал на окружавшую действительность. И вот, когда ему стало совсем уж плохо, ближе к закату своего последнего дня, он начал проявлять признаки беспокойства и чаще чем когда-либо взгляд его останавливался на Обри, который удесятерил свои усилия с тем, чтобы облегчить страдания раненого, лорд Ратвен выговорил:
— Помогите мне! Вы можете спасти меня… Вы в силах сделать даже больше, чем просто помочь… Я говорю не о физической смерти — я воспринимаю прекращение своего существования не более чем закат прошедшего дня, — нет, вы можете спасти мою честь, честь вашего друга.
— Каким же образом, скажите? Только скажите мне, и я все исполню, — отвечал Обри.
— Я потребую от вас очень немногого… Жизнь понемногу покидает меня, я умираю… Не могу вам объяснить всего до конца… Но если вы будете хранить молчание обо всем, что связано с моим именем, честь моя останется незапятнанной в глазах всего света и не послужит поводом для досужих пересудов… И если в Англии некоторое время не будут знать о моей кончине, то я… я… я буду жить для всех.
— Никто ничего не узнает.
— Поклянитесь! — воскликнул умирающий с ликованием в голосе, приподнимаясь с неожиданной для него силой. — Поклянитесь всем, что ни есть для вас святого, всем, чего страшится ваша натура, поклянитесь, что в течение одного года и одного дня вы ни с кем не поделитесь тем, что вам известно о преступлениях, которые я совершал, о смертях, в которых я повинен тем или иным образом, о страданиях, причиненных мной живым людям в том или ином виде… что бы ни произошло… что бы вы ни увидели… Поклянитесь!
Глаза его, казалось, готовы были вылезти из орбит.
— Клянусь! — сказал Обри, и умирающий со счастливым смехом упал на подушки. Смех оборвался, он более не дышал.
Обри удалился на отдых, но заснуть не мог: в памяти вставали подробности его знакомства с этим человеком, все обстоятельства и события за время их совместного путешествия, и он не знал почему, но когда он вспоминал клятву, данную им у одра Его Светлости, по его телу пробегала дрожь и он холодел от страха, как будто предчувствовал, что впереди его ждет нечто ужасное. Встав рано поутру, он хотел было зайти в лачугу, где оставил мертвое тело, но навстречу ему вышел один из разбойников и сообщил, что трупа нет, что сам он вместе со своими товарищами отнес тело на вершину соседней горы сразу же после его кончины — согласно обещанию, данному ими Его Светлости, — с тем чтобы тело его предстало лучам холодного лунного света первой же полной луны, взошедшей после его смерти. Обри был изумлен странной просьбой покойного друга к, взяв с собой несколько человек, поднялся наверх, на самый пик горы, чтобы похоронить покойника. Но на указанном разбойниками месте они не нашли ни тела, ни одежды лорда Ратвена, хотя бандиты клялись, что указали место правильно: именно на этой скале они и оставили мертвое тело. Некоторое время Обри терялся в догадках, пытаясь разгадать тайну, но в конце концов решил, что негодяи втихомолку похоронили покойника, польстившись на его одежду.
Устав порядком от страны, где с ним случились такие ужасные несчастья и где все словно вступило в заговор, чтобы углубить овладевшее им чувство меланхолии и подозрительности, он решил немедленно покинуть Грецию и таким образом очень скоро появился в Смирне. В ожидании судна, которое могло бы перевезти его в Отранто или в Неаполь, он решил разобрать вещи, доставшиеся ему после смерти лорда Ратвена. Среди них он обнаружил футляр, внутри которого лежало несколько разновидностей кинжалов: каждый из них в той или иной степени гарантировал смерть тому, против кого он был направлен. Обри перебирал кинжалы и ятаганы, крутил в руках и разглядывал их причудливые формы и вдруг, к своему изумлению, наткнулся на ножны с орнаментом несомненно точь-в-точь таким же, как на том кинжале, что он подобрал на полу лесной хижины, где была убита Ианта. Он содрогнулся при воспоминании о той страшной ночи и, желая убедиться во всем до конца, отыскал сам кинжал; нетрудно представить, какова была его реакция, когда он попробовал вдеть его в ножны и кинжал, столь необычайной конструкции, легко вошел в них, полностью соответствуя ножнам. Большего доказательства, разумеется, не требовалось. Обри не мог оторвать взгляда от смертоносного оружия — и все же не мог полностью поверить в этот кошмар. Но приходилось верить фактам: та же причудливая форма кинжала, те же краски и на самом оружии, и на его ножнах, тот же роскошный орнамент и тонкая отделка — все вместе не оставляло места для сомнений. К тому же как на кинжале, так и на ножнах он нашел пятна засохшей крови.
Обри покинул Смирну и по пути домой сделал остановку в Риме; первые же справки, которые он навел там, касались судьбы девушки, которую он попытался спасти от лорда Ратвена и его сверхъестественного искусства обольстителя. Родители девушки были в горе, они окончательно разорились, а о бедняжке, их дочери, никто ничего не слыхал со времени отъезда из Рима Его Светлости. Обри чуть с ума не сошел от этих повторяющихся один за другим ужасов, у него были все основания предполагать, что бедняжка пала жертвой того же человека, который лишил жизни Ианту. Он замкнулся в себе, стал угрюм и неразговорчив, все время подгонял форейторов, словно торопился спасти жизнь кому-то, чья судьба была ему дорога. Он приехал в Кале, и морской бриз, как бы уступив его воле и решимости, быстро донес его до берегов туманного Альбиона. Не теряя ни минуты, Обри отправился в свое имение, родовое гнездо, и там, в объятиях любимой сестры, на какое-то время забыл о страшных событиях, приключившихся с ним во время путешествия. Если раньше сестра завоевывала его привязанность почти юношеской грацией, то теперь в ней просыпалась женщина, она стала очень привлекательной девушкой, к тому же она всегда была для Обри добрым другом.
Назвать ее блестящей красавицей было нельзя, красота ее была не из тех, что вызывают всеобщее восхищение в светских салонах и модных гостиных. ней не было той блестящей легкости и напускной естественности, что просыпается в некоторых красавицах только в накаленной атмосфере переполненных людьми помещений. В голубых глазах не зажигался тот игривый огонек, который часто скрывает отсутствие глубины ума, — наоборот, она несла на себе отпечаток меланхоличности, но не тот, что бывает порожден каким-либо несчастьем или крушением надежд, а тот, что свидетельствует о чувствительности души, о том, что его обладатель способен подняться над пошлостью и проникнуть в более высокие сферы. Поступь ее не отличалась той легкостью, которую приобретает походка женщины, когда ее внимание привлекает мотылек или цветок, и тогда она летит к вожделенному предмету — нет, она шла степенно, погруженная в свои мысли. Когда она была в одиночестве, лицо ее никогда не озаряла улыбка радости, но когда любимый брат выказывал ей свою искреннюю сердечную привязанность и готов был в ее присутствии забыть обо всех своих горестях и печалях, которые — она это чувствовала — отравляли его существование, ее лицо озарялось светлой искренней улыбкой, которую он никогда бы не променял на обольстительную улыбку какой-нибудь светской красавицы. Нельзя было не заметить, что ее глаза и лицо удивительно гармоничны и по-своему прекрасны. Ей было тогда всего восемнадцать лет и она еще не была представлена в свете, поскольку опекуны отложили это ответственное для каждой девушки событие до возвращения брата. Поэтому было решено, что ближайший бал и явится ее приобщением к шумной жизни света. Обри же, говоря по совести, предпочел бы остаться в фамильном имении и предаваться меланхолии, переполнявшей его. Ему были отвратительны фривольности полузнакомых и вовсе незнакомых модных людей: разум его, испытавший столь глубокое потрясение, словно разрывался на части после страшных событий, свидетелем которых ему довелось стать. Однако он все же решил пожертвовать собственным покоем и благополучием ради сестры. Вскоре они приехали в Лондон и начали заниматься необходимыми приготовлениями к балу, назначенному на следующий день.