Я родился в деревне недалеко от Будапешта, в семье крестьянина. Когда я вырос, я покинул родной дом и ушел бродить по свету, принимая жизнь такой, какова она есть. В 1878 году я ушел на войну с турками и в награду получил искалеченную ногу, из-за которой остался хромым. Солдатская доля в те далекие годы была очень тяжела; много раз мне казалось, что саваном мне станет шинель. Оставив военную службу, я стал коммивояжером и исколесил всю Турцию и Болгарию, переезжая из деревни в деревню. Однажды в городке Русчук я встретил прекрасную болгарскую девушку, дочь крестьянина, и начал за ней ухаживать. После свадьбы мы поселились в Венгрии, в городке Сегед. У нас родилось трое детей, мальчик и две девочки. Мальчик, которого мы назвали Шандором, вырос сильным и красивым, беспечным и смелым, как племенной жеребчик из Хортобади. Эх, лошади-то его и сгубили — связался парень с барышниками да конокрадами, совсем голову потерял. Когда его в армию забрали, я даже обрадовался, думал, армейская дисциплина приведет его в чувство. Отслужив, он вернулся домой, да не один, а с каким-то незнакомцем. Шандор представил нам его как своего благодетеля. Мне он потихоньку признался, что тот человек не раз выручал его деньгами, когда нужно было выплачивать карточный долг. Конечно, незнакомца мы приняли как родного, раз он был другом Шандора, и вскоре тот зажил у нас, как у себя дома. Правда, меня удивляла горячая привязанность сына к нему — ведь он был лет на двадцать старше Шандора. Но скоро я понял это не Шандор к нему прилип, а он к Шандору. Незнакомец всюду следовал за моим сыном, прислушивался к каждому его слову, вечно навязывал ему свое мнение, и что же? Из веселого разбитного парня мой сын превратился в угрюмого нелюдима и жил, словно во сне. Внешне наш новый знакомый напоминал Мефистофеля — высокий, худой, с резкими чертами лица и маленькой острой бородкой. Его глаза внимательно следили за всем, что происходило вокруг, а иногда становились совсем дикими, как у цыгана; линии рта у него были резкие, губы красные, и он часто облизывал их, когда говорил. В эти мгновения я видел его зубы — белые и острые, словно клыки волка или собаки.
Вскоре он стал нам почти родным, поскольку умел притворяться добрым и ласковым, несмотря на частые вспышки гнева, когда его глаза сверкали огнем, а во рту блестели острые зубы. Он приходил к нам и дарил разные подарки. Он был обходительным горожанином, а мы — всего лишь темными крестьянами, которых он почтил своим вниманием. В нем было что-то необычное, притягивающее; он объездил весь мир и любил рассказывать о своих необычайных приключениях. Дело дошло до того, что Юльча, наша старшая дочь, стала называть его прекрасным принцем, которого прислала к нам сама Делибаб или, по-вашему, Фата Моргана. Мы никогда не знали, куда он уезжает и когда вернется, а он нам ничего не объяснял. Ему нравилось окутывать себя тайнами; он внезапно заявлял, что его ждут дела, и исчезал. Я так и не узнал, что там были за дела; обычно он говорил, что ему надо срочно уехать далеко и надолго. Шло время, и наша Юльча привязывалась к нему все сильнее. Она могла часами слушать его рассказы о путешествиях, а он как будто гипнотизировал ее взглядом своих холодных серых глаз. Все в незнакомце и пугало, и восхищало ее — и шикарный коричневый костюм, и начищенные сапоги, и алый шейный платок, придававший ему сходство с восточным принцем, и длинные тонкие пальцы с остро заточенными ногтями, как у женщины. Бедная Юльча, она без памяти влюбилась. Однажды она в слезах призналась мне, что безумно любит этого человека и боится одного: что ее прекрасный рыцарь исчезнет, как уплывший на лебеде Лоэнгрин.
Зато моя жена относилась к незнакомцу с неприязнью, несмотря на его любезность.
„Проходимец он, вот и все, — говорила она, — вот погоди, соблазнит он нашу Юльчу и скроется в ночи, как вор“.
В глубине души я был с ней согласен, но мне было жаль дочку. Как только я заговаривал с ней о незнакомце, она начинала плакать. Я видел, что девчонка безнадежно влюблена, и опасался, что она выкинет какую-нибудь глупость. Поразмыслив, я пришел к выводу, что лучше всего указать незнакомцу на дверь и запретить ему являться в наш дом. Тот разговор закончился бурной ссорой. В серых глазах мужчины сверкала ненависть, рот кривился в злобной торжествующей усмешке. Чтобы отвлечь Юльчу от печальных мыслей, мы заперли дом и уехали погостить в Темешвар.
Однажды ночью, когда дом погрузился в сон, я услышал на дороге стук лошадиных копыт. Ночь была темной и туманной, но я, высунувшись из окна, успел разглядеть карету, которую влекла четверка вороных коней. Карета быстро скрылась в облаке пыли. Я суеверен, а потому замер от ужаса, ведь вороные лошади — дурная примета. Очнувшись, я сразу бросился в комнату Юльчи — там было пусто. Постель была смята, а из окна свисала веревка, свитая из простыней.
На столе лежала записка: „Дорогие папа и мама, простите меня за то, что я сделала, и молитесь за мою душу. Юльча“.
Не могу описать наше горе. Мы искали ее повсюду, мы обратились в полицию, мы перевернули вверх дном всю страну, но нашей дочери и след простыл. И, как часто бывает в таких случаях, к нам приходили разные люди и сообщали, что видели ее то тут, то там, непременно в сопровождении какого-то пожилого господина. Жена была уверена, что Юльчу утащил вампир; сильнее всего ее мучила не столько потеря старшей дочери, сколько ужасная мысль, что Юльча, попав в лапы вампира, сама станет вампиром. „Тот человек был вампиром! — рыдая, повторяла она. — Ты заметил какие у него красные губы и острые зубы? Те черные кони, конечно, везли его карету, и теперь наша Юльча принадлежит ему душой и телом. Когда он высосет из нее всю кровь, он явится к нам и будет преследовать нас, пока мы все не погибнем“. Целыми днями жена молилась. Ей казалось, что она слышит голос Юльчи, что дочь плачет и зовет ее. Потом она вообразила, что однажды Юльча прилетит домой в образе летучей мыши и набросится на свою младшую сестру Сари или на Шандора. По всем комнатам у нас были развешаны распятия, а по ночам жена вешала над кроватями Сари и Шандора головки чеснока. Разум ее постепенно угасал; целыми днями она бродила по дому, глядя в пустоту, звала Юльчу и беспрестанно крестилась, словно таким образом хотела изгнать из нее дьявола. Через несколько месяцев я отвез ее на кладбище.
После смерти матери Шандор покинул дом, и мы остались вдвоем с Сари. Время от времени от Шандора приходили письма, в которых он рассказывал о своей жизни. Он работал клерком в одной конторе в Будапеште и, судя по этим посланиям, был вполне доволен своей скучной жизнью. Потом он надолго замолчал. И вот однажды я получил письмо, где говорилось, что Шандор серьезно болен и просит меня приехать. Я бросил все дела и помчался в Будапешт, где первым делом разыскал сына. Шандор лежал в грязной комнате и выглядел полумертвым. Бледный как полотно, он едва смог открыть глаза. Увидев меня, он улыбнулся — слабой и грустной улыбкой. У его постели стоял доктор, который тихо сказал мне, что жить Шандору осталось недолго, поскольку у него последняя стадия чахотки. Жизнь быстро покидала моего сына. Иногда он слабо вскрикивал и звал Юльчу, а однажды рассказал о странном сне, что привиделся ему недавно.
Ему снилось, что он остановился перед воротами какого-то города, а за теми воротами находится Юльча и зовет его. Одетая в ослепительно белое платье, она казалась очень красивой и счастливой, только лицо ее было таким же белым, как платье, а губы красные, как свежая рана. Она кивала Шандору, приглашая его войти, а он, как ни старался, не мог сделать ни шагу. Проснулся он в ужасных муках и был так слаб, что решил, будто уже умирает. Он никак не мог понять, почему чувствует такую печаль, ведь сон был хороший, он видел счастливую сестру. Ночь за ночью Шандору снился этот сон, и каждый раз, просыпаясь, он чувствовал себя хуже некуда. Но вот однажды Юльча все-таки перетащила его к себе, за ворота, и повела по какому-то городу, потом по дороге, пока не привела в рощицу, где виднелось несколько могил. Шандор часами метался в бреду и пытался вспомнить, что это был за город. „Если бы я вспомнил, как он называется, я бы нашел Юльчу!“ — выкрикивал он. С каждым днем ему становилось все хуже, несмотря на старания доктора. Я-то знал, что моему сыну не помогут никакие лекарства: его убивал дух нашей Юльчи. Как прежде жена, я разложил в комнате Шандора головки чеснока, а над изголовьем кровати повесил распятие. Я не отходил от него и по ночам; сидя возле постели сына, я смотрел, как он мечется, пытаясь обрести покой. Дико сверкая глазами, он звал Юльчу, беспрестанно шептал ее имя. Я знал, что она гипнотизировала его, как змея гипнотизирует птичку. Я читал над ним молитвы, повторял заклинания, которые узнал от цыган, — все было напрасно. Однажды ночью я задремал, и вдруг перед моими глазами поплыл какой-то туман. Я мгновенно проснулся. Шандор тихо спал, но его лицо застыло, как у покойника, а из уголка рта на белую шею стекала струйка крови. Много ужасных часов провел я у постели моего бедного сына, наблюдая, как он постепенно превращается в бессмертного вампира, исчадие ада. Один раз он пронзительно вскрикнул „Могилы, могилы! Я знаю, где они, — я вижу деревья и низкую ограду. Тот город называется Лепшень. За ним начинается дорога, что ведет на кладбище“. Когда он проснулся, он забыл, что говорил во сне. Но теперь я понял, что мне делать. Я решил разыскать то кладбище, найти могилу Юльчи и избавить мир от ужасного вампира. Я поручил заботу о Шандоре родственнику и покинул Будапешт, взяв с собой старую цыганку, с которой был знаком много лет. Мне предстояло совершить страшное дело, и она должна была стать моим союзником. Эта цыганка была cohalyi — так в Венгрии называют ведьм; шагая вместе со мной по дороге, она то бормотала заклинания, то учила меня, как избежать преследования вампира. Добравшись до Лепшеня, мы свернули с дороги и после долгих и изнурительных поисков отыскали вот это самое кладбище, где мы с вами находимся. Оно оказалось в точности таким, как описал мой сын. Мы начали осматривать могилу за могилой, пока в самом углу не обнаружили могильную плиту, на которой крупными буквами было вырезано имя моей старшей дочери. Она умерла в позапрошлом году. Как? Кто закрыл ей глаза? Если она умерла в нищете, кто водрузил плиту на ее могилу? Некому было ответить на эти вопросы.
На следующую ночь мы с цыганкой вернулись на кладбище, чтобы исполнить нашу страшную задумку. Началась гроза; ветер свистел в ветвях деревьев, дождь хлестал нас по лицу. Луны не было, и я благодарил за это Бога, потому что при ярком свете нас могли заметить местные крестьяне и заподозрить неладное. В полночь я принялся раскапывать могилу; цыганка стояла рядом и шептала заклинания. Вскоре лопата ударилась обо что-то твердое. От этого звука я едва не упал в обморок, но цыганка суровым голосом приказала мне поддеть лопатой крышку гроба и открыть его. Я так и сделал — и вскоре увидел то, что осталось от моей бедной Юльчи. На мгновение мне показалось, что я стал жертвой галлюцинации, потому что она лежала в гробу как живая, будто мирно спала. Ее глаза были затянуты каким-то прозрачным веществом, а губы были ярко-красными, словно она совсем недавно получила свою мерзкую пищу, раздобыв ее в мире живых. Не в силах отвести глаз от трупа дочери, я медлил. Из оцепенения меня вывел резкий окрик цыганки: „Не стой! Бери нож! Отрежь голову и закопай ее в другом конце кладбища. Если сделаешь так, дух больше не потревожит ни тебя, ни твою семью“. С этими словами старуха протянула мне острый нож, а сама стала собирать ветки для костра. Я попытался заставить себя сделать так, как она велела, но силы покинули меня. Увидев это, цыганка выхватила у меня нож и одним движением отрезала голову покойницы. Я закрыл глаза, но мне почудилось, будто я услышал стон, и в лицо мне брызнули капли крови. Закрыв гроб крышкой, мы опустили его в могилу и быстро забросали землей, после чего закопали отрезанную голову в другом конце кладбища. Потом мы отправились обратно, в Будапешт. На прощание цыганка сказала: „Не забывай приходить на кладбище и окроплять могилу дочери вином; это самый верный способ не дать призраку покинуть гроб“. Когда я вернулся в город, сын был уже при смерти; однако его глаза теперь смотрели по-другому, а на лице лежала печать умиротворения. Он молча слушал мои молитвы и тихо скончался. Я похоронил его на том самом кладбище, где лежит его сестра; каждый месяц я прихожу сюда, чтобы проведать могилы. Сегодня, увидев огонь вашего костра, я ужасно перепугался — я подумал, что кто-нибудь выведал мою тайну».
Закончив рассказ, старик отвел меня в дальнюю часть кладбища и показал свежую могилу, на которой я увидел камень с надписью: «Шандор».
Занималась заря, в сером воздухе плыл туман. Мы тихо покинули кладбище. Вдали, на вершине холма, показалась женщина. Она быстро шла в нашу сторону. Увидев ее, старик сказал:
— Это моя дочь Сари. Она всегда встречает меня по утрам, когда я возвращаюсь после ночного бдения.
Женщина подбежала к старику и поцеловала его. Я видел, как они вместе двинулись по дороге, ведущей в Лепшень.
Винсент О"Салливан
Винсент О"Салливан (1868–1940) родился в Нью-Йорке в богатой семье и получил начальное образование в Колумбийской грамматической школе, затем переехал в Великобританию, где учился в римско-католическом колледже Св. Марии в Оскотте, перед тем как поступить в Оксфордский университет.
С 1894 года в журнале «Сенат» стали появляться его рассказы и стихи, в 1896 году собранные в поэтический сборник; в том же году вышла в свет «Книга сделок» — один из самых значительных ранних сборников рассказов о сверхъестественном, опубликованный другом О"Салливана Леонардом Смитерсом, одной из ключевых фигур в декадентском движении 1890-х годов. О"Салливан — единственный известный американец в английском эстетизме конца XIX века лидерами которого были Обри Бердслей, Оскар Уайльд, Эрнест Доусон и Джон Аддинггон Саймонс. Его творчество, как и произведения многих представителей этого круга, проникнуто духом болезни и упадка.
О"Салливан использовал свое состояние, чтобы помогать друзьям (в первую очередь Оскару Уайльду после его освобождения из тюрьмы), что в конце концов привело его к разорению. Уайльд однажды написал о своем друге, что он «очень мил с точки зрения того, кто смотрит на жизнь из могилы». Поддержка, которую он оказал Уайльду, навлекла общественное негодование и на самого О"Салливана и фактически закрыла для него возможность публиковать свои сочинения. В конце жизни он впал в крайнюю нищету и умер в парижском приюте для бедных вскоре после оккупации Франции немцами.
Рассказ «Желание» был впервые опубликован по-французски в журнале «Меркюр де Франс» в январе 1898 года; годом позже он был напечатан по-английски в авторском сборнике «Зеленое окно» (Лондон: Леонард Смитерс, 1899).
ebooksa