Гейнрих фон Офтердинген

Король согласился; маленькая Басня ласково кивнула головой, и народ обрадовался странному, занимательному времяпрепровождению. Геспериды прислали поздравления с восшествием на престол и попросили защиту для своих садов. Король велел принять их, и так следовали одно за другим бесчисленные радостные посольства. Тем временем трон незаметно преобразился и сделался пышным брачным ложем, над пологом которого носились Феникс и маленькая Басня. Три кариатиды из темного порфира подхватывали полог сзади, а спереди он покоился на базальтовой фигуре сфинкса. Король обнял свою зардевшуюся возлюбленную, и народ последовал примеру короля: все стали обниматься. Слышны были только нежные поцелуи и шепот. Наконец, София сказала:

— Мать среди нас, ее присутствие принесет нам счастье навеки. Последуйте за нами в наше жилище; мы будем вечно жить там в храме и будем хранить тайну мира. Басня стала усердно прясть и громко запела:

«Основан Вечности заветный град. В любви и мире позабыт разлад. Прошли, как сон, страданья вековые. Властительница душ навек София».

Часть вторая. СВЕРШЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ, ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ

Astralis

Я летним утром вдруг помолодел; И я почувствовал, как бьется жизнь Впервые, — и пока моя любовь В восторгах изливалась без конца, Я больше просыпался, и стремленье К сильнейшему, последнему слиянью Во мне росло и крепло каждый миг. Я силой сладострастья был зачат. Я — середина, я — священный ключ, Откуда каждое томленье льет Струи свои, куда стремит опять, Разбитое, покорную волну. Вы видели меня, не зная. Вы помните, как я при вас Ночным скитальцем в первый раз вошел В тот вечер радостный? Как в тот же миг Вы дивной дрожью были зажжены? Я, затаенный в чашечках медовых, Благоухал и колыхал цветы В тумане золотом. Я был незримым Ручьем, бореньем тихим, все текло Ко мне и сквозь меня, волнуя нежно. И вот пыльца, упавшая на пестик, — Вы помните вечерний поцелуй? Запенила холодную волну, Как молния; в меня движенья влились, Все нити тонкие зашевелились, Что было тайным помыслом моим, Вдруг становилось зримым и земным. Но был я слеп, и только звезд горенье В таинственном манило отдаленье, И чудилось мне много теней странных. Времен былых, времен обетованных. Рожденный мудрой мукой и любовью Недолго жил сознания росток. Кто сладострастие во мне зажег, Тот напоил меня и горькой кровью, И мир зацвел по склонам озаренным, И прорицанье стало окрыленным. Нет Гейнриха, Матильды нет в сознаньи, Они слились в одном очарованьи! Исполнилось! Взошло земное семя, Меня к лазури вихри вознесли! Блаженный миг, приди и утоли! Свои права утратившее время Дары свои отъемлет у земли. Иного мира близки дни. В них померкнут солнечные огни, И вспыхнут в запустенье мшистом Дни грядущие в торжестве лучистом. И все, что длилось каждый день, Как сказочная встанет тень. Любви опять настала власть, И Басня начинает прясть. Вот древние игры естества. Вот новые, мощные слова. Так дух великий, мировой Зацветает всюду, всегда живой. Все должно друг в друга проникнуть, Все друг от друга зардеть, возникнуть. Каждый — со всем соединен. В единстве крепком пали покровы, В заветные недра входит он, Там воскресает для жизни новой, Новым сознанием там окрылен. И сон — как мир, и мир — как сон. Все, что казалось, — свершено, Лишь в отдаленье унесено. Все перепутав нити, строит По воле свободное воображенье: Здесь что-то завесит, а здесь приоткроет, В волшебном развеется дуновенье. Горечь и сладость, жизнь и тленье Слиты в одно для души живой, И не узнает исцеленья, Кто предан страсти роковой. С болью повязка разорвется, Упав с духовных наших глаз, Верное сердце не вернется, С печальным миром разлучась. И тело изойдет рыданьем И мир могилой назовет, И в мир, сожженное страданьем, Как пепел, сердце упадет.

Глава первая

По узкой тропинке, которая поднималась в горы, шел странник, погруженный в глубокие мысли. Полдень миновал. Сильный ветер свистел в синем воздухе и его глухие многообразные голоса замолкали, едва раздавшись. Не пронесся ли он через страны детства? Или через другие, говорящие страны? То были голоса, звук которых отдавался в глубине души, и все же странник как будто не знал этих голосов. Он дошел до горы, где надеялся обрести цель своего пути.

— Надеялся? — Он уже ни на что не надеялся. Мучительный страх, а также сухой холод равнодушнейшего отчаяния погнали его к диким ужасам гор. Трудности пути смирили разрушительную игру внутренних сил. Он устал, но успокоился. Он еще не видел того, что постепенно заполняло пространство вокруг него, когда сел на камень и оглянулся. Ему показалось тогда, что он спит и видит сон или же был во сне до того. Необозримое великолепие открылось его взорам; вскоре у него потекли слезы, и силы оставили его. Ему захотелось выплакать всего себя, чтобы не осталось и следа его существования. Посреди сильных рыданий он, наконец, как будто пришел в себя; мягкий, ясный воздух пронизал его, мир снова открылся его чувствам, и старые мысли повели утешающую беседу.

Перед ним был Аугсбург с его башнями. Вдали на горизонте блистало зеркало страшного таинственного потока. Огромный, суровый лес повернулся, с утешением, к страннику, зубчатые горы внушительно покоились над равниной и, вместе с лесом, как бы говорили:

— Мчись, поток, сколько хочешь, ты от нас не уйдешь. Я последую за тобой на окрыленных судах; я сломаю тебя, схвачу и поглочу тебя! Доверься нам, странник, этот поток и наш враг, которого мы сами создали. Как бы он ни мчался со своей добычей, все равно он от нас не уйдет.

Бедный странник вспомнил старые времена с их несказанными очарованиями. Но как тускло проносились эти милые воспоминания! Широкая шляпа закрывала моложавое лицо. Оно было бледно, как ночной цветок. Бальзам молодой жизни претворился в слезы, его вздымающееся дыхание — в глубокие стоны. Все краски поблекли и слились в пепельно серый цвет.

В стороне, на склоне, он увидел как будто монаха, стоявшего на коленях под старым дубом.

— Неужели это старый придворный капеллан? — подумал он почти без изумления. Монах казался ему все более высоким и бесформенным, по мере того, как он к нему подходил. Наконец, он увидел, что ошибся; перед ним стоял высокий утес, над которым склонилось дерево. Он в тихом умилении обнял камень и, громко плача, прижал его к груди. — О, если бы теперь исполнились твои слова и святая мать подала бы мне знак! Я так несчастен и покинут всеми. Неужели же в моей пустыне нет святого, который помолился бы за меня? Помолись же ты, дорогой отец, в этот миг за меня.

В то время, как он это подумал, дерево начало дрожать; камень глухо зазвенел, и точно откуда-то из глубины подземной раздалось несколько ясных голосов. Они запели:

«Она лишь радость знала, Не мучась, не грустя, И к сердцу прижимала Любимое дитя, Целуя лобик милый, Целуя вновь и вновь. И в ней с непомерной силой Росла и крепла любовь».

Тонкие голоса пели, видимо, с бесконечной радостью. Они повторили песню несколько раз. Затем все снова затихло и изумленный странник услышал, как кто-то сказал из дерева:

— Если ты в честь меня сыграешь песню на твоей лютне, то сюда придет бедная девушка. Возьми ее с собой и не отпускай ее. Помни обо мне, когда ты придешь к императору. Я избрала это место, чтобы жить здесь с моим ребенком. Вели выстроить мне здесь крепкий теплый дом. Мой ребенок преодолел смерть. Не печалься. Я с тобой; ты еще пробудешь несколько времени на земле, но девушка будет утешать тебя, пока ты тоже не умрешь и не приобщишься нашим радостям.

— Это голос Матильды! — воскликнул странник и пал на колени, молясь. Тогда взора его коснулся сквозь ветви длинный луч, и сквозь этот луч он узрел в небольшом виде далекую дивную красоту, которую невозможно было бы ни описать, ни искусно изобразить красками. То, что он видел, были необычайно тонкие фигуры, и глубокая их радость и наслаждение, их небесное блаженство сказывались в том, что даже неживая утварь, колонны, ковры, украшения, словом, все, что представлялось взорам, казалось не сделанным руками, а как бы выросшим и составившимся, подобно полному соков растению, из собственной жажды радости. А среди этих предметов двигались люди очаровательного вида, в высшей степени любезные и ласковые друг с другом. Впереди всех стояла возлюбленная странника, и казалось, что она хочет с ним заговорить. Но ее слов не было слышно, и странник только смотрел с глубоким томлением на ее очаровательные черты и на то, как она с ласковой улыбкой кивнула ему и приложила руку к левой стороне груди. Вид ее был ему бесконечно отраден, и странник долго еще лежал в блаженном восторге, когда видение исчезло. Святой луч извлек все страдание и заботы из его сердца; душа его сделалась снова чистой и легкой и дух свободным и веселым. Ничего не оставалось, кроме тихого глубокого томления и грустного отзвука на самой глубине. Дикие муки одиночества, суровая боль несказанной утраты, ужасающее чувство пустоты и земной слабости исчезли, и странник снова почувствовал себя в полном значения мире. Голос и речь снова в нем ожили, и все показалось ему более знакомым и пророческим, чем прежде; смерть представилась ему высшим откровением жизни; на свое собственное быстротечное существование он глядел теперь с детским чувством светлой растроганности. Грядущее и минувшее соприкоснулись в нем и заключили тесный союз. Он очутился далеко вне действительности, и мир стал дорог ему лишь теперь, когда он потерял его и стал в нем чужим; лишь недолго предстояло ему блуждать по большим пестрым залам. Наступил вечер, и земля лежала перед странником словно старый, милый дом, который он нашел покинутым после долгого отсутствия. Тысячи воспоминаний теснились в нем. Каждый камень, каждое дерево, каждый холм будили память. Каждый предмет в отдельности напоминал о старой были.

Странник взял лютню и запел:

«Слезы счастья, пламя жизни, Брызни, брызни, Освяти мой храм веселый, Где я призван раем вечным. Взвейтесь, слезы, словно пчелы, В славословье бесконечном. Вас родные ветви примут И обнимут, И спасут от гроз и града. Чудом станет и святыней Это дерево в долине Ей взлелеянного сада. Даже камень, весь склоненный, Опьяненный, К Матери припал, рыдая. Если в камнях — благочестье, Людям ли не плакать вместе, Кровь за Деву отдавая? Угнетенные, столпитесь И склонитесь Здесь в неутомимом хоре. Здесь от жалоб все отвыкнут, Все счастливые воскликнут: Некогда мы знали горе! Стены каменные встанут, Ввысь воспрянут. Пусть в долинах вопль молений В трудное и злое время: Сердцу сладко это бремя, Вверх на светлые ступени! Матерь Божья, лик любимый! Я, гонимый, Удаляюсь в озаренье. Вечной кротости внимаю. Ты — Матильда! Знаю, знаю, О тебе мое томленье. Не спрошу я, нечестивый, Но призыву Пламенному вечно внемлю. Грезя о твоей отчизне, В тысячах волшебных жизней Я прославлю эту землю. Чудеса времен застывших И небывших Вас навеки я взлелеял. Славься, храм мой незабвенный, Где поток лучей священный Грезы горькие развеял».

Занятый пением, он ни на что не обращал внимания, когда же оглянулся, то увидел, что около него, подле утеса, стояла молодая девушка. Она ласково приветствовала его, как старого знакомого, и пригласила его пойти с нею в ее дом, где она уже приготовила ему ужин. Он нежно заключил ее в свои объятия. Все в ее существе было ему мило. Она просила его подождать несколько мгновений, стала под дерево, с невыразимой улыбкой взглянула наверх и высыпала из передника множество роз на траву. Затем она тихо стала на колени подле них, но тотчас же поднялась и увела странника.

— Кто сказал тебе обо мне? — спросил странник.

— Наша мать.