Пряный кофе

Он откинулся на спинку стула, прикрыв глаза, и провёл в таком положении с четверть часа, не меньше, а когда вновь заговорил, то ни жестом, ни словом не напомнил о том, что случилось с Мадлен.

Кажется, им двоим ещё предстояло многое обсудить – но уже без моего посредничества.

– Ах, да, кстати, чуть не забыл, – прищёлкнул пальцами Эллис, когда собрался уходить и даже надел пальто. – А Фаулера-то ваш маркиз прибрал к рукам.

– В самом деле? – от удивления я даже не нашлась, что сказать.

– Ну, да. Оставлять его в Аксонии нельзя, после такого-то скандала, а зарывать – в буквальном смысле – талант в землю не позволили некие заинтересованные лица… Я имею в виду Дагвортов и вашего ненаглядного дядюшку, не надо делать такое лицо. Так что Фаулер получил официальную работу в газете и уехал на материк, кажется, в Алманию. Уже как репортёр, а не как простой путешественник… Впрочем, зная маркиза, могу гарантировать, что Фаулер ещё не раз проклянёт своё поспешное согласие.

Я только головой покачала.

– Странно, что Клэр так вступается за него… И даже называет учеником. Что бы это могло значить?

Эллис отмахнулся:

– Да проще простого. Вы же знаете, как ваш дядюшка в молодости деньги зарабатывал? Нет? Ну, у него было два любимых способа. Первый – сыграть в горячего глупого юнца и нарваться на поединок, припереть жертву к стене и потребовать выкуп. Второй – банально обыграть в карты. До сахарной внешности вашего Клэра находилось много охотников, и поток дураков никогда не иссякал. Но Клэр-то мог постоять за себя, если партнёр по картам не желал признавать проигрыш и пытался перевести игру в иную плоскость… Тогда-то его и прозвали «Паучьим Цветком» – красивый, выглядит нежным, но на деле страшно ядовитый. А Фаулер в юности не умел рассчитывать свои силы, хотя тоже пытался действовать теми же методами… Видимо, Клэр его пожалел и начал о нём заботиться. Это потом Фаулер заматерел и превратился в очень плохого мальчика.

У меня было чувство, что Эллис рассказал о прошлом Клэра далеко не всё – или, по крайней мере, изрядно приукрасил действительность. Однако часы уже пробили полночь, и расспросы пришлось отложить на другой день. Но, верно, из-за того, что напоследок мы поговорили о Фаулере, мне приснился престранный сон.

…Будто бы мы втроём – леди Милдред, святой Кир Эйвонский и я – сидели на летней террасе над рекой. На столе, укрытом белой полотняной скатертью, исходил горячий кофейник, над водяной гладью носились ласточки, предвещая близкий дождь… Леди Милдред курила трубку, глядя на город, расстилающийся на том берегу – высоко задранный край «бромлинского блюдца» в затейливом орнаменте домов и дорог, фабрик и садов, трущоб и роскошных парков. Достопочтенный святой тоже неторопливо набивал свою трубку, доставая табак из новенького кисета, и рассказывал какую-то невероятно смешную историю о том, как он, святой Кир, задал пороху «седому простофиле», который-де покусился на его воспитанника.

– Он ведь неплохой мальчик, Милдред, – вздохнул святой. Цилиндр у него слегка съехал набок, а пуговицы жилетки были застёгнуты неправильно. – Винс-то. Больно шебутной только. И из моих подопечных, если уж по правде говорить. Родители-то его… – тут он заметил мой заинтересованный взгляд и заманчиво качнул полным кисетом: – Что, тоже хочешь?

– Рано ей ещё, – усмехнулась леди Милдред. – Пусть лучше кофе попьёт. Тоже хорошее дело.

И, честно говоря, в глубине души я была с ней согласна.