— Был у нас еще Жюль Десулье, гений в своем роде, который повредился на том, что он тыква. Он постоянно преследовал повара, требуя сделать из него пирог, а тот почему-то с негодованием отказывался. Я, например, уверен, что тыквенный пирог из Десулье вышел бы на славу!
— Вы меня по-прежнему удивляете, — заметил я, пристально глядя на месье Майяра.
— Ха-ха-ха! — тут же закатился хохотом один господин. — Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ух-ху-ху-ху! Господи, до чего же смешно! Вы совершенно не должны удивляться — наш товарищ шутит, не стоит понимать его так буквально.
— О, у нас тут был еще один шут гороховый, — заметил один из гостей, — чрезвычайно занимательный персонаж. Он окончательно спятил и решил, что у него две головы: одна принадлежит Цицерону, а другая от макушки до рта — Демосфен, а ото рта до подбородка — Генри Брум[78]. Возможно, он ошибался, но он был до того красноречив, что убедил бы любого в своей правоте. А какая у него была страсть к риторике — никакого удержу. Бывало, заберется на обеденный стол — вот так, и…
В этот момент сосед положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо, после чего рассказчик неожиданно умолк и опустился на место.
— Был еще у нас Бюлар-волчок, — сказал его товарищ. — Я говорю «волчок» потому, что ему пришла в голову забавная и не такая уж нелепая идея, что он волчок. Вы бы умерли со смеху, увидев, что он вытворял. Он мог часами вертеться на одном каблуке — вот так…
Тут приятель, которого он только что осадил, проделал то же самое, чтобы остановить поток его речи.
— И все же, — крикливо возмутилась некая пожилая дама, — ваш господин Бюлар был очень глупым сумасшедшим. Подумать только, человек-волчок! Полный абсурд. Мадам Жуайез была куда разумнее. У нее была особая причуда, но она не была лишена здравого смысла и доставляла радость тем, кто имел удовольствие быть с ней знакомым. После длительных размышлений она пришла к выводу, что она петух, и вела себя соответственно. Она так естественно хлопала крыльями — вот так — и кричала… Кукареку! Кукареку! Ку-ка-ре-кууу!..
— Мадам Жуайез, прошу вас вести себя прилично, — сердито прервал ее директор лечебницы. — Или ведите себя нормально, или немедленно покиньте нас!
Дама, носившая имя умалишенной госпожи, о которой она сама только что поведала, густо покраснела и смутилась. Она опустила голову и ничего не ответила. Но тут вмешалась другая дама, помоложе.
— О да, госпожа Жуайез была сущей дурехой, — заявила она. — Зато я помню Эжени Сальсафетт — вот кто отличался ясным умом. Очень красивая и чрезвычайно скромная девушка, она считала обычную одежду неприличной и всегда старалась одеться так, чтобы быть не внутри своего платья, а вне его. Это, между прочим, совсем не сложно. Надо сделать так, а потом вот так и так, а затем…
— О боже, мадемуазель Сальсафетт! — закричали в один голос сидевшие за столом. — Что вы делаете? Довольно! Мы и без вас знаем, как это делается.
Несколько человек вскочили, чтобы помешать этой даме предстать в костюме Венеры Медицейской. Но в финале этой сцены из центральной части замка внезапно донесся пронзительный вопль, от которого у меня похолодела вся кровь.
Да, я был испуган, но видели бы вы, что сделалось со всеми остальными! Я никогда не видел, чтобы нормальные люди были в таком ужасе. Они побледнели, как трупы, и, съежившись на стульях, затряслись, стуча зубами. Вопль, переходящий в чудовищный рев, повторился — уже громче и ближе, затем прозвучал в третий раз — нестерпимо громко, но в четвертый раз как будто начал отдаляться. Застолье сразу оживилось, снова посыпались шутки. Я решился спросить о причине такого переполоха.
— Сущая чепуха, — отозвался месье Майяр. — У нас такое бывает, мы все уже привыкли и не особенно беспокоимся. Умалишенные всегда так воют, пробуждаясь от сна. Один начнет, другой подхватит, а иногда во время такого концерта кто-нибудь из них пытается вырваться на волю, поэтому некоторая опасность все же существует.
— А сколько пациентов сейчас у вас на излечении?
— Около десяти.
— И в основном женщины, я полагаю?
— Да нет, исключительно мужчины, и очень крепкого сложения, надо сказать.
— Вот как? А я почему-то всегда считал, что большинство душевнобольных — женщины.
ebooksa