Небеса ликуют

Прокашлялся, помолчал, вспоминая. Я не торопил. Странно, иногда начинало казаться, что не забытый поэт, умерший много лет назад, а сам дю Бартас написал эти неуклюжие четырнадцатистрочники.

Четыре слова я запомнил с детства, К ним рифмы первые искал свои, О них мне ветер пел и соловьи — Мне их дала моя Гасконь в наследство. Любимой их шептал я как признанье, Как вызов — их бросал в лицо врагам. За них я шел в Бастилию, в изгнанье, Их, как молитву, шлю родным брегам. В скитаниях, без родины и крова, Как Дон Кихот, смешон и одинок, Пера сломив иззубренный клинок, В свой гордый герб впишу четыре слова. На смертном ложе повторю их вновь: Свобода. Франция. Вино. Любовь.

— Король! Король убит!

Еще ничего не понимая, я дернулся, привстал, рука привычно скользнула к сарбакану…

Сарбакана нет, лишь мешок да гитара в чехле.

— Короля убили! Насмерть! Слава!

— Слава! Слава! Сла-а-ава!

Я протер глаза. Выходит, я все проспал? Кажется, бой уже начался! И не просто начался!

— Ядром! Он впереди гусарии своей ехал! Наповал! Наповал!

* * *

Тучи сгинули. Яркое солнце заливало неровное поле. Дым, маленькие, словно игрушечные, фигурки…

Ни черта не понять!

Черные реестровцы, забыв о привычной сдержанности, выстроились на краю вала. Кто-то кричал, кто-то размахивал саблей.

— Победа! Победа!

Белые свитки держались поодаль, но в их глазах я тоже заметил радость.

Неужели правда?

Хохот за левым ухом. Перекреститься? Нет, не поможет! Плохой из меня получился пророк!

— Бегут! Бегут!

Я поглядел туда, где клубился черный дым. Сквозь прорехи можно было заметить неровный отступающий строй. Чей? Шевалье! Где шевалье, черт его побери?!

* * *

Дю Бартаса я нашел на самом краю вала. Грозный пикардиец стоял, скрестив руки на груди и надвинув мохнатую шапку на самые брови.

Тоже мне, принц Бурбон нашелся!

— А-а, Гуаира! Ну и спите же вы, мой друг! А баталия, признаться, преизрядная!