Дым

— Нормально, — всегда отвечает Томас. — Должно быть, съел что-то.

Они смеются, согласно ритуалу. Это называется висельным юмором, но они перестали употреблять это выражение после того, как увидели настоящую виселицу.

И каждый день, ровно в четыре пополудни, когда все рассаживаются в общей аудитории на верхнем этаже и начинают готовить уроки, Томас отправляется к Ренфрю. Это часть наказания за драку с Джулиусом. Томас, похоже, не имеет ничего против. Нет, не совсем так. Он страшится бесед с Ренфрю и в то же время жаждет их.

Чарли расспрашивает его о том, что происходит во время этих встреч. Их связывает слишком многое — слишком много уважения, для начала; слишком много доверия; и слишком много часов, потраченных на взаимные откровения, поэтому Томас не может просто уйти от ответа. Но Чарли видит, что друг подбирает слова с большой осторожностью.

— Что он делает? — спрашивает Чарли. — Ренфрю?

Томас пожимает плечами:

— Он задает вопросы. Я отвечаю.

— Ты дымишь?

— Очень мало. — Томас и сам удивлен этим.

— Вопросы о чем?

— О разном. Много раз спрашивал о семье. О моих родителях. — Он хмурится и задумывается. — Важно не что он спрашивает, а как, — продолжает он. — Искренне. Точно ему и вправду интересно. Иногда я почти верю ему. Пока сижу в его инквизиторском кресле.

Томас поднимает глаза, растягивает напряженные губы в улыбке.

— Он осел. Конечно же, он занудный осел. Но другие еще хуже.

После экскурсии в жизни школьников появляются и другие непонятные обстоятельства. Несмотря на весь мрак, который они привезли с собой из города, старшие ученики проникаются неким новым духом, своеобразной гордостью. Уже позднее Чарли догадается, что это плоды речи Ренфрю, произнесенной на вокзале, когда он призвал их вернуться в Лондон во взрослой жизни. Теперь учеников можно застать за обсуждением «политики». Высказывается мнение, что пора присоединиться к движению за «реформы». Звучит критика в адрес родителей, но не чьих-то матерей и отцов, а поколения в целом, выдвигаются соответствующие лозунги. Лозунги эти увлекательны и при этом не имеют конкретного смысла. «Возвращение в город» — вот один из них. «Научная теология» — вот еще один. «Меритократия», «Рационализм», «Возрождение». И даже (но его озвучивают, понизив голос, со сдержанной улыбкой) «Революция». Порой импровизированные речи заканчиваются выбросом прозрачного, легкого дыма. Получив укор от собственных тел, школьники пристыженно взирают на дым. Они изобретают сами для себя наказания задолго до того, как у Ренфрю появится возможность изучить сажу на их одежде.

Что интересно, заправилами в таких случаях становятся ученики, ранее не находившиеся в центре событий. Ни один из них не принадлежит к высшей аристократии. Чарли, которого всегда охотно принимали в разные группировки и кружки, обнаруживает, что его избегают: его отец — известный тори. Джулиус тоже отходит на второй план, участвует в разговорах только как слушатель, со странной улыбочкой на губах. Да и все его поведение меняется, особенно в том, что касается отношений с Томасом. В первые дни после экскурсии он вел себя как обычно — насмешливо, высокомерно и враждебно, задирая более юного подростка при любой возможности. Теперь же он в основном наблюдает; если подумать, он все время где-то рядом, то стоит в дверях, то в коридоре неподалеку от помещения — руки в карманах, оглядывая темными глазами то одного, то другого. Джулиус тоже каждый день ходит к Ренфрю. Может быть, беседы с преподавателем так влияют на него.

В любом случае перемены производят переполох в окружении Джулиуса — в сложной паутине стражей, старост и соглядатаев, скрепляющих школу воедино надежнее учителей или известкового раствора стен. Они теряют самоуверенность и уже не так склонны демонстрировать свою власть. В младших классах, как рассказывают, это приводит к шалостям, несоблюдению правил, спорам, дракам, испусканию дыма. Но в конце концов, скоро ведь Рождество. Все отправятся по домам. Может, дело в этом.

Поскольку его друг то занят, то не склонен к разговорам, а сам он, Чарли, никак не примкнет ни к «бунтовщикам», ни к защитникам «старого порядка», у него появляется много свободного времени. Целую неделю он слоняется без цели: посидит, походит, полистает книгу, которую никак не дочитает.

Наконец Чарли находит себе цель.

Начинается все с письма родителям. Он сильно запоздал с этим — писать нужно каждое воскресенье, неукоснительно, — но раньше не было настроения. Даже сейчас фразы неохотно выходят из-под его пера. На бумаге слова выглядят чеканными и ясными, что совсем не вяжется с его душевной сумятицей. Есть и другая трудность: Чарли не знает, что сказать о Лондоне. «Я очень опечалился, увидев, что там господствует грех», — пишет он и почти сразу зачеркивает. Фраза не отражает действительности, а кроме того, кажется, будто ее породил восьмидесятилетний старик, живущий внутри книги (причем пыльной). «Мне совсем не понравилось», — пробует он еще раз, но снова зачеркивает — тоже фальшиво, неверно, ошибочно. Шесть черновиков отложено в сторону, пока не выходит как надо. Казнь нигде не упоминается.

Лишь в одном месте, почти в самом конце письма, Чарли наконец пишет с легкостью и от души, передавая наилучшие пожелания сестре и выражая радость по случаю скорой встречи. «Неделю или две назад учителя получили посылку с чаем и сладостями от некой фирмы „Бисли и сын“. У нас, учеников, это вызвало, само собой, немалый интерес — особенно сладости! Не будет ли нахальством с моей стороны попросить, чтобы пакетик от „Бисли и сына“ добрался и до моего рождественского чулка?»