Откуда он вообще такой взялся в здешних краях?
Нет, не тот вопрос Степан себе задает. Спросить бы, кто и за что этого Врана заживо спалить пытался. Да вот боязно правду узнать. Может, даже еще боязнее, чем в его черные глаза посмотреть.
Так и промаялся Степан всю ночь, придремал только на рассвете, когда на болото упал серый туман.
– Степа, вставай! – кто-то легонько толкнул его в плечо, и Степан тут же вскинулся, замотал головой.
Туман там или не туман, а дар его никуда не делся. По-прежнему видел он и звериные тропы, и спрятанную под водой гать, и черные окна бездонной трясины. Это хорошо. Вот бы пусть дар остался, а тот, кто его подарил, ушел восвояси.
Не ушел. Туман скрывал и его наготу, и его неестественное уродство, но Степан знал, стоит только подойти поближе, как все это проявится, вскроется смрадным пузырем болотного газа.
– Одежу мы ему по дороге раздобудем. – Игнат по-своему расценил молчание приятеля. – А пока, он сказал, и то, что есть, сгодится.
Было немного: кусок окровавленной волчьей шкуры, обернутый вокруг бедер. Откуда взялась шкура? Если добыча, то чья? Уж точно не Степана и не Игната. Снова замутило, захотелось самогона и крепкого самосада, такого, чтобы аж слезы из глаз.
– Поохотился ночью. – Теперь голос Врана он слышал не в своей голове, а снаружи, сквозь туман. Был этот голос сиплый и раскатистый, словно звериное рычание.
Поохотился… Посеред ночи на волка… С голыми руками… И вот теперь этот охотничий трофей кровоточит и привлекает к себе всю болотную гнусь разом.
– С вами пойду. – Вран не спрашивал разрешения, а сообщал о своем решении. И Игнат радостно закивал, даже ладонь об ладонь потер в нетерпении. – Дорогу ты теперь найдешь. Ведь так, охотник? – спросил Вран и выступил из тумана…
Пусть бы не выходил, пусть бы прятался в этой мглистой серости и дальше. Потому что теперь Степану точно не уснуть еще много-много ночей…
…Прижилась плоть, приросла рваными лоскутками к костям, прикрыла кровоточащее мясо, но видно, что чужое все, силой взятое, по живому выдранное, кое-как скроенное, будто наспех сшитая из лоскутов рубаха. Вот только не рубаха. Совсем не рубаха…
– Что глаза отводишь, охотник? – в сиплом голосе слышалась насмешка. – Не люб я тебе такой?
– Ты что, девка, чтоб тобой любоваться?! – Хватило сил и на то, чтобы в черные глаза посмотреть, и на дерзость.
Не девка… Не девка и даже не мужик. Вовсе не человек! Оживший, из трясины выползший мертвяк. Гнусь и нежить, которая рядится не то что в чужую одежу, а даже в чужую шкуру.
И страшный. Божечки, до чего же страшный! Когда с него, дочерна обгорелого, цепь с замком снимали, и то не таким жутким был…
– Понимаю тебя, охотник. И за страх не виню. – Рваный, криво заживший рот растянулся в улыбке, обнажая крепкие белые зубы. – Вот так тебе полегче будет?
Спросил и костлявой рукой перед своим лицом провел. И лицо вдруг изменилось! Был мертвяк, а стал обычный мужик, только с глазами горящими, что угли.
Степан моргнул, прогоняя морок. Вран снова усмехнулся, острым, похожим на птичий коготь, ногтем поскреб подбородок, сказал: