Это было в Париже.
Я вернулся домой с большого бала.
Один знакомый отвез меня домой в своем экипаже. Мы были очень веселы и говорили о самых невинных вещах на белом свете. Надо добавить, что мы ничего не пили.
Мой знакомый вышел из своего экипажа, и мы еще немного поболтали, стоя перед моим домом, на тротуаре.
Наконец, я позвонил швейцару, входная дверь открылась. Я вошел в свою гостиную, сбросил свое пальто и все еще думал о нем, о моем знакомом, и о его лошадях, — тут я повернулся — и вон там, в углу, в кресле, лицом прямо ко мне, сидел он, — он, мой друг-немец, мой умерший друг, тот, который застрелился…
В своем мундире, устремив глаза на меня… прямо в мое лицо.
И без страха, без удивления, — словно его образ был чем-то, чего я ожидал, — я сказал:
— Это вы, Арнольд? Что вам нужно?
Он не двигался и в то время, как я слышал шум удалявшегося экипажа моего знакомого снаружи, на улице (я его ясно слышал), я продолжал смотреть на него, пока не исчез он…
Нет, нет, пока, значит, образ его не исчез. Хотя глаза, которые были устремлены прямо на меня, прямо на мое лицо, — я готов поклясться, жили: не моей жизнью, но другой жизнью, которая была сильнее жизни моих глаз — они жили…
…Я не знаю, много ли времени прошло или прошло ли вообще сколько-нибудь времени, как вдруг я вздрогнул: в мои ставни постучали.
— Кто там?
Я отворил, — признаться, мои руки дрожали. Когда я это сделал — я увидел за окном лицо моего парижского знакомого.
— Вы не больны? — закричал он в окно.
— Нет, совсем нет, почему? — ответил я, говоря очень спокойно.
— О, — сказал мой знакомый за окном, — значит, это была только глупая мысль… Вдруг, сидя в экипаже, я сказал самому себе, что вы наверное заболели, и велел кучеру повернуть.
— Ну, слава Богу, спокойной ночи.
Я сказал самому себе:
«Если он „напомнит“ мне о себе в третий раз — не будет ли это потому, что он, наконец, захочет дать мне успокоение?
И третий раз — станет последним разом…