Переплёт

— Хочу, чтобы ты знал, — промолвил он, осторожно выговаривая слова, точно диктовал письмо, — если тебе захочется сделать вид, что ничего не произошло...

Я заметил грязь под ногтями и сосредоточенно принялся вычищать ее.

— Ты этого хочешь?

— Аты?

— Я спросил, чего хочешь ты. — Мне не хотелось смотреть на него, но я все же не удержался. — Насчет меня не переживай, Дарне. Желания крестьян просты и примитивны, их легко удовлетворить.

— Прекрати! — Он поднял руку; точно готовился отразить удар. — Да что с тобой? Я лишь сказал, что...

— Что хочешь сбежать. И все это ничего для тебя не значило. — Я ненавидел себя за то, что произносил эти слова вслух.

— Не будь дураком. — Он посмотрел мне в глаза. Я стиснул зубы и постарался выдержать его взгляд. Если я позволю ему увидеть, что чувствую сейчас, это станет для меня последним унижением.

Не знаю, чем я себя выдал, но у меня ничего не вышло. Он вдруг расплылся в широкой и счастливой улыбке.

— Так значит, ты не хочешь обо всем забыть? — проговорил он. — Хорошо. Потому что я тоже не хочу.

Мне стало трудно дышать. А потом что-то внутри меня рассыпалось: как будто давно расколотый горшок, который кто-то склеил заново, упал и раскололся, задетый чьей-то неосторожной рукой. Я тоже рассмеялся.

Прошло немало времени. Он потянулся и погладил меня по щеке тыльной стороной ладони, и этот жест заставил мое сердце кувыркнуться, как и все, что он сделал в тот день.

Много позже, когда самый длинный день наконец померк и превратился в ночь, мы разошлись по домам, спотыкаясь, как пьяные, и поцеловались в темноте на перекрестке, прежде чем расстаться. Я помню этот поцелуй, отчаянный и долгий; нам так не хотелось отпускать друг друга, что на губах остались синяки. А может, это было потом, следующей ночью, когда я тайком выбрался из дома в летнем сумраке и встретился с ним снова? Время, тягучее, как мед, замедлило свой бег. Дни после Солнцестояния, когда Альта еще дулась, слились в один сверкающий день. Ничего не измени-

лось, но все стало другим; жизнь шла своим чередом, сладость била через край, и все казалось одновременно обычным и удивительным. Он помогал мне в работе — мы работали вместе на жаре, раздевшись до пояса и обливаясь потом; потом делали передышку и пили имбирное пиво, что приносила нам мама. Он пил так быстро, что чуть не захлебывался, вытирал рот рукой, смотрел на меня и улыбался. А потом, потом, потом... Однажды в сумерках — то ли закатных, то ли предрассветных, до или после, точно не помню — он взял меня за руку, и наши пальцы переплелись; после мы лежали под звездами, и я с колотящимся сердцем целовал его в лоб — странно, что сердце билось так отчаянно после всего, что мы сделали, но я все еще боялся отпугнуть его. В тени замковой стены он сорвал розу и вставил в петлицу моей рубашки, а когда я укололся шипом, наклонился и слизнул крошечную каплю крови с моего пальца.

Жарким днем — был ли то наш последний день, прежде чем Альта его простила? — мы урвали час наедине в руинах замка, и он повернулся ко мне и с нежностью, заставившей меня вздрогнуть, сказал:

— Может, теперь будешь называть меня Люцианом? — А разве я не называл?

— Нет. Ты всегда зовешь меня Дарне. И это как-то... странно. — Он улыбнулся. — Особенно когда ты говоришь «Дарне» и следом — «умоляю, еще».

— Заткнись, Дар... Люциан. — Я ткнул его локтем в бок. Он смеялся. — А как же Альта? Она заметит. И спросит, с каких это пор мы зовем друг друга по имени.

— А это важно?

— Да. — Я выпрямился. — Нельзя ей рассказывать.