– Если будет очень мучиться, расскажешь ей историю про царя Мидаса и его цирюльника, – говорю. – Ямка в земле – это выход. Этакий «секретик». Они еще зарывают «секретики»?
– Судя по тому, что конфеты без фольги в последнее время потеряли для ребенка всякую ценность, еще как зарывают.
– Хорошо. Значит, конец света пока не наступит.
– Не наступит, конечно. С какой бы это радости?
– А что ты ей рассказала? В чем состояла твоя «страшная тайна»?
– Понимаешь, сначала я собиралась соврать, что я ведьма. Вся из себя такая страшная-страшная колдунья. Уложу ребенка спать – и ну на помеле над городом кружить, сатанински хохоча. Но вовремя одумалась. Она же все время будет просить, чтобы я кого-нибудь заколдовала. Или наоборот, расколдовала. Таскать мне лягушек, которых немедленно следует сделать принцессами, и все в таком роде. Я, конечно, понимаю, рано или поздно Янке придется усвоить, что такое обман. Но не хочу быть первым наглядным пособием, мне с ней еще долго жить. Поэтому пришлось сказать, что я – инопланетянин. Вернее, инопланетянка. Ну, на самом деле неважно, потому что у нас на планете нет ни дяденек, ни тетенек. Эта идея, знаешь, ее потрясла до глубины души. Поэтому про восемнадцать полов я рассказывать не стала. Детям про такое знать не надо.
– Про такое даже не всем взрослым надо знать, – смеюсь. – Восемнадцать! У половозрелого хомосапиенса крыша съедет от многообразия возможностей и открывающихся в связи с этим перспектив.
– При условии, что у него есть воображение, – говорит Рита. – А этим не все могут похвастать.
– Янка осталась довольна?
– А то. Она, конечно, спрашивала, где наша летающая тарелка, и когда у меня отпуск, чтобы съездить домой, и возьму ли я ее с собой. И самое главное, можно ли считать ее инопланетянином – по маме. Я сказала, что можно, конечно. А что, мне не жалко. Будем считать. И про отпуск сказала, что не скоро. Дескать, смысл нашего эксперимента в том, чтобы быть человеком как минимум пятьдесят лет без перерыва. Лучше – дольше. Ну, сколько продержимся. На этом месте она немножко огорчилась, но я ей сказала, что я уже целых тридцать лет человек, еще двадцать надо как-то потерпеть, а потом – домой. И твердо обещала, что возьму ее с собой. Клятву принесла, тоже на Уэллсе, конечно. Очень символично получилось, да. Потом мы потерлись ушами на прощание – я сказала, что у нас на планете так принято, вместо поцелуев, – и все. Ребенок спит. Мы с тобой пьем чай. Я почти счастлива.
– А почему почти? – спрашиваю. – Что не так?
– Ну как. Все-таки не по правилам, – вздыхает Рита. – Взяла и разболтала все, не пойми с какого перепугу. Мне теперь с начальством объясняться. Ничего страшного, но муторно… Ладно, ну их, выкручусь как-нибудь.
Как дура[15]
– Понимаешь, – говорит она, – больше всего на свете я боюсь, что у меня будет обыкновенная жизнь. Не обязательно плохая, а просто… Ну, такая, как у всех, понимаешь, да?
Еще бы я не понимал.
– Если не захочешь, то и не будет, – примирительно говорю я.
Это утешение недорого бы стоило, не будь оно правдой. С банальностями всегда так.
– Я не хочу. И не захочу. Но знаешь, мне кажется, этого недостаточно. Нужно еще что-то, кроме желания. Разве нет?
Хороший вопрос, кстати. И ответа я, пожалуй, не знаю. Мало ли что мне кажется. Но вслух говорю:
– Конечно, нужно что-то еще. Например, сама способность поставить вопрос таким образом.