Была чуть ли не единственная за все годы моего детства морозная зима, я имею в виду по-настоящему морозная для Одессы, так что пруд в парке Ленина превратился в каток, да не на день, на целую неделю или даже больше, а у меня как раз имелись коньки, не фигурные, к сожалению, хоккейные, с очень высокими лезвиями; но поскольку коньки купили еще в прошлом году, у меня было время научиться устойчиво на них расхаживать, сперва по родительским коврам, а когда они поняли, что я творю, и восстали, по лестнице, с пятого этажа на первый, с первого – на пятый, много-много раз, потому что упрямства мне не занимать.
Так что, когда пруд в парке замерз, оказалось, что кататься я уже почти умею, а на третий, кажется, день стало можно обходиться без досадного «почти», и вот тут-то незнакомые мальчишки оценили мою крутость, дали мне лишнюю клюшку и приняли играть в хоккей, вернее, просто гонять по льду шайбу, отнимая ее друг у друга, потому что ни ворот, ни вратарей не было в этой игре, но и без них очень здорово вышло. В пылу сражения меня подсекли, да так, что не просто мордой об лед, а подбородком на лезвие чужого конька, но мне было не до того, опомниться, подняться и ввязаться снова в сражение удалось за считаные секунды, а мальчишки перепугались, когда увидели, что из моего рассеченного подбородка хлещет кровь; пришлось все-таки остановиться, выйти из игры, прикладывать к ране снег, пока кровь не остановилась, заодно почистить замаранную куртку, чтобы не влетело, но все это как-то очень быстро уладилось, мы потом еще долго играли, и больно мне не было совсем, даже потом, вечером, дома.
Шрам на правой ключице, жуткого, честно говоря, вида, – про беспримерное мужество пионеров-героев. Мне было тринадцать лет, меня сбила машина, а мне очень не хотелось огорчать папу, ему и без меня хватало в ту пору проблем, поэтому мне удалось как-то сутки терпеть боль, пока не поднялась температура, да и последствия первой в моей жизни абсолютно бессонной ночи дали о себе знать, поэтому пришлось все-таки ехать в больницу, где мне сперва часа два, что ли, пытались поставить на место сломанные кости и только потом решили, что без операции не обойтись. С тех пор я могу не корячиться, корча из себя героя, потому что знаю, что могу вытерпеть очень много, если припечет, а еще я знаю, что лучше бы не припекало, потому что человек не становится ни лучше, ни мудрее, ни счастливее от того, что может долго терпеть боль; по правде говоря, от этого можно немножко сойти с ума, а можно не немножко, но мне все-таки удалось вовремя остановиться. Кажется.
Шрам на левом предплечье – про дружбу. Многие, заметив его, я знаю, думают, что в моей жизни была какая-нибудь драматическая попытка покончить с собой, но чего не было, того не было. Зато однажды, давным-давно, в одной темной комнате сидела троица юных подвыпивших идиотов, решивших скрепить кровью свою якобы вечную дружбу. Это был безмерно дурацкий, нелепый и бессмысленный ритуал, но он родился из очень хорошего чувства. Я уже почти не могу представить лица этих людей, с трудом понимаю, что могло нас связывать, и даже сочинить не могу, о чем мы разговаривали сутками напролет, но до сих пор помню, как велико было наше желание смести границы, стать одним существом – любым способом, как угодно, но хотя бы на секунду, и уж секунда-то у нас точно была, даже больше, так что, можно сказать, все получилось у нас.
Шрам от ожога на тыльной стороне кисти левой руки, конечно же, о любви, вернее, о страданиях глупого юного человека, пожелавшего получить другого глупого юного человека в свою полную и нераздельную собственность. Кажется, именно что-то в таком роде обычно называют «любовью» авторы соответствующих романов и сценаристы еще более соответствующих кинофильмов, а мы, глупые дети, им верим. Заканчивается все это, как правило, печально. Удачливые собственники обычно со временем приходят к удручающему выводу, что щастья все равно нет; неудачливые же иногда вынуждены бывают глушить душевную боль физической, но это, честно говоря, не очень помогает.
Хорошо, что этот шрам – почти такой же старый, как все остальные. Вот это действительно замечательно.
Я – очень интересная книга. Хоть и обо всякой ерунде. Или как раз именно потому, что о ерунде. С книгами вечно так.
Дом и стихи[30]
В детстве мне часто снился сон про улицу и некрасивый массивный дом (так называемый сталинский, как выяснилось много позже). Как я иду мимо или просто оказываюсь рядом, и смотрю на арку, которая ведет во двор, и у меня двойственное чувство – с одной стороны, она кажется таящей угрозу, а с другой, очень притягательной. Так и тянет войти под эту арку, но я остаюсь на месте и просыпаюсь с чувством облегчения – уффф, пронесло.
Во сне мне было известно, что дом этот находится где-то в Одессе. В Одессе мы тогда проводили около месяца в году – летний отпуск. Мне там была знакома только дорога от нашего дома до пляжа «Дельфин», кладбище на Слободке, куда меня таскали родители, парк Ленина, где мы часто гуляли по вечерам, и улица Дерибасовская, куда мы иногда торжественно (на такси) отправлялись в кафе-мороженое. Сталинского дома с аркой на этих маршрутах не было. Мне, конечно, хотелось его отыскать, но возможности ребенка в этом смысле крайне ограничены.
Потом, когда мы вернулись в Одессу
Когда мне было шестнадцать лет (самый конец десятого класса), мне дали на пару дней книгу стихов Арсения Тарковского. Неважно, кто дал и почему, скажу только, что хозяин книги сильно переоценивал меня как потенциального читателя.
Поэзия меня в ту пору интересовала только формально. Ну, то есть, если пишешь свои стишки (а кто в шестнадцать лет не пишет), надо иногда читать чужие. Из вежливости, что ли. И, по возможности, прилюдно хвалить – которые складные и не шибко скучные. Чтобы не догадались, что тебя, кроме собственных стихов ничего не интересует. А то неловко получится.
Как-то, в общем, так обстояли мои отношения с поэзией.
И вот иду я по городу с книгой Тарковского в сумке. Из центра домой, на проспект Шевченко, незнакомым маршрутом. Потому что позаимствованная из рассказа Уэллса игра в Северо-Западный проход – одна из немногих важных детских штук, которые не оставили меня и в подростковом возрасте. Пройти незнакомым маршрутом, заблудиться-выблудиться, увидеть кучу всего нового – это мне всегда было интересно и даже жизненно необходимо.
На этот раз меня занесло в совершенно незнакомый район. И в какой-то момент показалось нелишним отдохнуть, а заодно сообразить, куда дальше. И, самое главное, покурить. Не то чтобы мне так уж прям хотелось, но финские «Мальборо», которые в начале восьмидесятых продавались повсюду, стали таким важным атрибутом новой взрослой жизни, что не покурить было просто невозможно.
А поскольку мне никогда не нравилось курить на ходу, требовалось найти скамейку, желательно в более-менее уединенном месте, чтобы бабки не квохтали.
Место такое нашлось в огромном проходном дворе, занимающем пространство между двумя улицами. Как заведено в Одессе, он был зеленый, как положено в середине дня, безлюдный, и скамейка нашлась, скрытая от посторонних глаз кустами изготовившейся зацвести сирени.
При этом просто сидеть и курить мне быстро стало скучно. Мне в ту пору нравилось гулять в одиночку, но совершенно не получалось в одиночку сидеть на месте – надо было немедленно заткнуть внутреннее молчание какой-нибудь книжкой. А книжка у меня с собой как раз была – стихи Тарковского. Тем более, вежливость требовала прочитать из нее хоть что-то. Чтобы потом, когда хозяин книжки спросит: «Ну как?» – можно было бодро отбарабанить: «Очень здорово, особенно вот это и вон то», – и добавить фактуру, позволяющую опознать якобы любимые стихотворения.
Короче. Открываю я, значит, Тарковского. От скуки и из вежливости. И потому что другой книжки у меня при себе все равно нет. И читаю: «Я так давно родился, что слышу иногда, как надо мной проходит студеная вода», – ну и все.