Фантастический Нью-Йорк: Истории из города, который никогда не спит

Добравшись до конца коридора, я остановился и целую минуту потел и пытался отдышаться. Тогда я услышал шум с нижнего этажа – едва различимый, призрачный звук, который то затихал, то вновь возвращался, словно далекая мелодия из музыкальной шкатулки.

Для невооруженного взгляда я выгляжу неуклюжим. Мои мозолистые руки кажутся несуразными. Для человека, создающего душещипательные, нежные мелодии я не слишком утончен. Но если посмотреть на меня в замедленной съемке, станет ясно, что в действительности я – настоящая пантера. Медлительная, грузная пантера, но в то же время движущаяся плавно, грациозно. Моя огромная фигура по-кошачьи соскользнула по лестнице на пять этажей вниз, останавливаясь в конце каждого пролета, чтобы перевести дух и убедиться, что в ближайшие секунды мне не грозит инфаркт или потеря сознания. По-испански «потеря» – pérdida, что добавляет к и без того неприятному симптому ощущение, будто тебя вырубает чьими-то вонючими газами.

По всей приемной расклеены плакаты, которые в теории должны помогать детям почувствовать себя лучше после того, как над ними издевались. Акварельные рисунки с изображением мило играющих зверушек. По-моему, выглядят они жутковато.

Звук по-прежнему шел откуда-то снизу, из подвала. Это меня не обрадовало; я-то надеялся, что muertos собрались в приемной (например, чтобы полюбоваться вдохновляющими картинками), но удивляться было нечему. Я открыл старую деревянную дверь, за которой скрывалась еще одна лестница вниз, и собрался с духом. Каждый шаг громко возвещал о моем приближении. Добравшись до последней ступеньки, я потянулся в темноту, пока не нащупал свисающий шнур. Лампа была тусклой. Неровный, мрачный свет озарил тесную каморку, заваленную сломанной мебелью, картотечными ящиками и забытыми поделками из папье-маше. Сквозь сумрак я проследовал на звук. Теперь я четко мог различить мелодию – заунывную, минорную, но красивую, как одноглазая девушка у кладбищенской ограды. Свернув за угол, я замер. Передо мной были мои друзья – muertos. Они стояли спиной ко мне, так плотно, что за ними ничего не было видно. Тихо, как мышь, я подкрался ближе и смешался с толпой. Прикосновения их холодных, мертвых теней то и дело заставляли меня вздрагивать.

Muertos сгрудились у двери. Войдя в нее, я очутился в сырой котельной, о которой упоминал в начале. Вдалеке у стены, среди пыльных труб и кабелей сидел Маркос с моим игрушечным пианино в руках. Закрыв глаза, он перебирал пальцами по клавишам. Между мной и Маркосом собрались около тридцати маленьких мертвецов, мальчиков и девочек. Не сводя глаз с Маркоса, они качали головами в такт музыке. Знаете, я никогда не задумывался о том, что приходится переживать блуждающим душам мертвых детей. Кто приглядывает за ними? Кто проверяет по ночам, лежат ли они, свернувшись клубочком? Эти призрачные дети были зачарованы; я чувствовал их восхищение, их любовь к мальчику и его музыке столь же отчетливо, как чувствовал пульсацию крови в своей голове.

По правде говоря, сначала я тоже потерялся в водовороте нот, извергавшемся из моего маленького пианино. Меня непросто поразить, тем более десятилетнему пареньку, но я не настолько самовлюблен, чтобы отказаться это признать. Мелодия, заполнившая собой душную котельную, была одновременно знакомой и свежей. Это было мамбо, переплетенное с самыми печальными звуками, что я когда-либо слышал – этакий внебрачный союз Моцарта и Переса Прадо, напоминавший мне о вечерах, проведенных в пьяном угаре, и нашептанных на ухо обещаниях. Музыка вгрызалась в меня, разрывала на куски и соединяла заново.

Мелодия оборвалась, выведя нас из безмолвного транса. На ее месте осталась зияющая, болезненная пустота. Минуты упоения закончились, и мы вернулись в котельную, умереть в которой ничем не хуже, чем в канаве.

С силой воли у меня все отлично, никаких зависимостей нет, и мне хватает лишь тряхнуть головой, чтобы прийти в себя и привыкнуть к воцарившейся тишине. Но мертвые дети – другое дело. По их рядам проносится сердитый гул, и крошечные тени движутся к Маркосу. Мальчик открывает глаза и таращится на меня. Он вновь принимается играть, но ему страшно, и он не может исполнить мелодию от души. Призраки это чувствуют, и приближаются, наседают на него.

Я знаю несколько молитв разным святым, и обычно они помогают мне, когда базовые человеческие инстинкты – например, осторожность – подводят. Эта ситуация как раз из таких. Я врываюсь (как пантера!) в толпу своенравных детских призраков. Их холодные пальцы липнут ко мне, словно паутина, но я не останавливаюсь. Хватаю мальчика и чувствую, как тепло его тела согревает меня после прикосновений мертвецов. Он не выпускает из рук пианино и не открывает глаз. Его маленькое сердце будто отстукивает сигнал SOS.

Я решаю, что любое промедление непременно закончится гибелью нас обоих в ледяных объятиях, и действую как лайнбекер в американском футболе. Ложное движение влево, финт вправо (медленный, болезненный, но грациозный), и рывок по прямой. Призраки наготове, и на этот раз я их рассердил. Воздух насыщен их гневом до такой степени, что неудачное столкновение молекул может поднять котельную на воздух. Мне не удалось получить желаемого преимущества. Я чувствую, что холод проникает в меня, проскальзывает в самые укромные уголки моего тела, оплетает паутиной святыни, что я храню в душе. Это ощутимо замедляет меня.

Но у меня еще есть ненаписанные мелодии. Я вряд ли доживу до тех времен, когда мое музыкальное наследие получит признание, но мне бы хотелось сочинить еще кое-что перед смертью. Кроме того, я люблю проводить время с семьей, играть с моей группой в домино после субботних репетиций, пить по утрам кофе с молоком и завтракать яичницей с беконом, жареным картофелем и изредка сосисками. У меня есть Эрнесто-младший, пусть он уже и не столь юн, и они с Джейни наверняка рано или поздно заделают какого-нибудь безумного сорванца, и мне хочется посмотреть, что из него вырастет. А прямо здесь, у меня на руках лежит будущий музыкальный гений, которого ждет долгая и успешная карьера – одинокий гений, но талант такая штука, что может стать единственным необходимым другом – нужно только его приручить.

Я могу позволить себе взять ученика и, прорываясь сквозь ряды этих суккубов-недомерков, я понимаю, что многое могу рассказать Маркосу. Дать ему практические советы, объяснить то, чему не научат школьные учебники.

«Проволакиваться» – есть такое слово? Если нет, то нужно его ввести в обиход. Я проволакиваюсь сквозь мертвецов, отбиваясь от их ледяных щупалец. Дверь возникает передо мной быстрее, чем я ожидал, и немного сбивает с толку, ведь я еще не успел до конца обдумать все те прекрасные и печальные вещи, которые поведаю Маркосу, когда мы окажемся в безопасности. Поэтому я просто пинаю ее, и не останавливаюсь, чтобы узнать, что думают о сложившейся ситуации мамы и папы muertos. Я миную их как можно скорее.

Возле угла я наконец оборачиваюсь. Кажется, происходит какое-то разбирательство. Взрослые muertos окружили юных. Я могу лишь догадываться, но верю, что они устроят им хороший нагоняй и дадут ремня, как поступил бы мой папи (да благословит Господь его беспокойную душу), если бы я запер младшего брата в подвале и собрался его убить.

Добравшись до эй-будь-веселей приемной, я замечаю, что близится рассвет. Солнце уже показалось из-за горизонта. Должно быть, Маркос играл дольше, чем я думал. Я опускаю мальчика, но лишь потому, что у меня отнимаются ноги, а рубашка промокла от пота так, что хоть выжимай. Ухватившись за перила, я медленно, тяжело дыша поднимаюсь за ним по лестнице. Останавливаюсь на площадке второго этажа и прислушиваюсь к его шагам, поднимающимся еще на три пролета выше. Когда я доберусь до третьего этажа, он уже уляжется в кровать, и к восходу солнца крепко уснет.

В шесть часов придет утренняя смена, и я как ни в чем не бывало расскажу им, что ночь прошла без приключений. А завтра вечером я покажу моему юному ученику пару приемов, чтобы он не терялся в присутствии моих друзей. Они, как всегда одетые с иголочки, возникнут из сумрака пятого этажа. И на этот раз с ними будут их дети.

Питер Бигл возвращается в Ван-Кортланд-парк своего детства и знакомит нас со своим закадычным другом. Он клянется, что эта история «действительно произошла, когда им с Филом Сигуником было по тринадцать лет. Есть вещи, которые невозможно придумать».

Питер С. Бигл

У камня в парке[63]

Ван-Кортланд-парк начинается в нескольких кварталах вверх по Ганхилл-роуд; за бывшим пустырем, где мы, будучи детьми, вели решительные бои за границы «садов победы» наших родителей, за больницей Монтефиоре, что возвышается сейчас над городским ландшафтом, за Джером-авеню, где по-прежнему грохочут поезда «Ай-Ар-Ти», но уже давно не сидят у кошерных мясных лавок сердитые старушки и не ощипывают неистово кур. В Нью-Йорке есть только три парка больше этого; на его территории поместились поля для гольфа, бейсбольные площадки, велосипедные дорожки, тропы для конных прогулок и бега по пересеченной местности, ледовый каток и даже площадка для крикета. Она была там, сколько я себя помню, эта площадка.