Переехав в сентябре в общежитие, Томас Тадбери первым делом повесил на стену фотографию президента Кеннеди с автографом и помятую обложку журнала «Тайм» за тысяча девятьсот сорок четвертый год с портретом Джетбоя, выбранного тогда Человеком года.
Уже к ноябрю фотография Кеннеди была истыкана дротиками Родни. Род украсил свою половину комнаты флагом Конфедерации и десятком разворотов «Плейбоя». Он терпеть не мог евреев, негров, шутников и Кеннеди – ну и Тома не слишком жаловал. Весь первый семестр он развлекался как мог: мазал кровать Тома пеной для бритья, засовывал простыни под матрас, прятал очки и подкладывал в ящик стола собачье дерьмо.
В день, когда Кеннеди застрелили в Далласе, Том вернулся в комнату, едва сдерживая слезы. Род оставил ему подарок – красной ручкой разрисовал макушку Кеннеди, чтобы было похоже на кровь, глаза зачеркнул крестиками и подрисовал вывалившийся изо рта язык.
Томас Тадбери долго не мог отвести глаз от этого кощунства. Он не плакал – плакать не позволяло чувство собственного достоинства. Он просто начал паковать чемоданы. Парковка для первокурсников была прямо посередине кампуса. Замок багажника его «Меркьюри» пятьдесят четвертого года выпуска был сломан и не открывался, так что Том побросал веши на сиденье. Двигатель пришлось прогревать долго – в ноябре уже ударили морозы. Должно быть, вид у него был забавный: стриженный под ежик толстенький коротышка в роговых очках уткнулся головой в руль, будто собирался блевануть.
Выезжая со стоянки, он заметил блестящий «Олдсмобиль-катласс» Родни. Переключившись на нейтралку, Том призадумался. Огляделся. Вокруг никого не было, все сидели по комнатам и смотрели новости. Нервно облизнув губы, Том присмотрелся к «олдсмобилю». Вцепился в руль так, что костяшки пальцев побелели. Он уставился на автомобиль, нахмурился и напрягся.
Сначала подались дверцы, медленно вогнувшись внутрь под давлением. Фары взорвались одна за другой с тихими хлопками. Хромированные решетки звякнули об асфальт, заднее стекло разлетелось фонтаном осколков. Крылья гнулись и ломались, несмотря на протестующий скрежет металла. Оба задних колеса лопнули разом, стенки и крышка капота ввалились внутрь, лобовое стекло рассыпалось в пыль. Треснул картер, а за ним и топливный бак. Брызнули масло, бензин и тормозная жидкость. Воодушевленный и все более уверенный в своих силах Том Тадбери представил, будто сжимает «олдсмобиль» огромным невидимым кулаком, и принялся стискивать его сильнее и сильнее. Хруст стекла и скрежет металла раздавался на всю стоянку, но никто ничего не слышал. Том методично превращал автомобиль в комок металла.
Когда дело было сделано, он включил передачу и навсегда оставил позади колледж, Родни – и свое детство.
Где-то плакал великан.
Тахион очнулся, не понимая, где находится. Его тошнило, голова с похмелья пульсировала в такт с громогласными всхлипами. Очертания предметов в темной комнате были незнакомыми и причудливыми. Неужели убийцы снова здесь, и его семье грозит опасность? Нужно найти отца. Пошатываясь, Тахион поднялся на ноги. Голова закружилась, и ему пришлось опереться рукой о стену. Стена была совсем рядом. Он не у себя в комнате, что-то не так, а этот запах… Тут он вспомнил, в чем дело. Лучше б это были убийцы.
Он понял, что снова видел сны о Такисе. Голова трещала, в пересохшем горле саднило. Пошарив в потемках, он нащупал шнур от лампы, дернул за него, и одинокая голая лампочка закачалась, отправив тени в пляс. Тахион зажмурился и отдышался, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. Во рту стоял мерзкий привкус. Волосы на голове спутались, одежда помялась. А бутылка была пустой – вот незадача. Тахион беспомощно огляделся. Он был в крошечной, шесть на десять футов, меблированной комнате на втором этаже, в здании на улице Боуэри. Ангеллик как-то рассказала ему, что весь этот район одно время назывался Боуэри. Это было давно; теперь у него другое название. Тахион подошел к окну, отдернул штору. В лицо ударил желтый свет уличного фонаря. Через дорогу великан тянул руки к луне и плакал, потому что никак не мог ее достать.
Все звали его Крошкой. «Ну и юмор у людей», – подумал Тахион. Если бы Крошка выпрямился, в нем было бы добрых четырнадцать футов роста. Его гладкое, простецкое лицо обрамляли мягкие темные лохмы. Ноги у него были стройные, пропорциональные – и в этом-то и заключалась проблема: стройные, пропорциональные ноги не могли удержать вес четырнадцатифутового человека. Крошке приходилось передвигаться по улицам Джокертауна в огромном механизированном деревянном кресле-коляске на четырех лысых колесах от старого полуприцепа. Заметив Таха в окне, Крошка проорал что-то невнятное, как будто узнал его. Тахион отошел от окна, дрожа. Впереди была еще одна джокертаунская ночь. Ему необходимо было выпить.
В комнате было холодно, пахло плесенью и блевотиной. Меблированные комнаты, которые назывались просто «Комнаты», плохо обогревались по сравнению с отелями, к которым Тахион привык. Он невольно вспомнил вашингтонский «Мэйфлауэр», где они с Блайз… ух, лучше об этом не думать. А который сейчас час? Вроде бы поздний. Солнце уже зашло, а ночью Джокертаун оживал.
Подобрав с пола шинель, Тахион накинул ее на плечи. Пусть и грязная, она все равно выглядела отлично – насыщенного розового цвета, с золотыми бахромчатыми эполетами на плечах и золотыми петлями для многочисленных пуговиц. Чувак из «Гудвилла» сказал, что раньше она принадлежала какому-то музыканту. Тахион присел на край продавленного матраса, чтобы натянуть сапоги.
Туалет был в конце коридора. Тахион пустил струю, но его руки дрожали и он не смог точно прицелиться. Горячая моча ударила в ободок унитаза; от нее пошел пар. Поплескав на лицо холодной ржавой водой, Тахион вытер руки грязным полотенцем.
Оказавшись снаружи, Тах немного постоял под покосившейся вывеской «Комнат» и поглядел на Крошку. Ему было стыдно и грустно. Вдобавок он окончательно протрезвел. Помочь Крошке он был не в силах, а вот с трезвостью разобраться мог. Повернувшись спиной к хнычущему великану, он сунул руки в карманы шинели и быстро зашагал вниз по Боуэри. В подворотнях джокеры и пьяницы передавали друг другу коричневые бумажные пакеты, осоловело глядя на прохожих. В пивнушках, ломбардах и магазинчиках масок шла бойкая торговля. «Знаменитый десятицентовый музей дикой карты на Боуэри» (название не поменялось, пусть за вход брали теперь не по десять центов, а по двадцать пять) закрывался на ночь. Тахион заходил в него пару лет назад от тоски; помимо полудесятка особенно чудаковатых джокеров, двадцати банок с плавающими в формальдегиде «чудовищными младенцами джокеров» и нашумевшего кинорепортажа со Дня дикой карты музей мог похвастаться диорамой с восковыми фигурами Джетбоя, четверки Тузов, «джокертаунской оргией» и… самого Тахиона.
Мимо прокатился туристический автобус; из автобуса, плотно прижавшись к стеклам, смотрели розовые лица. Собравшиеся под неоновой вывеской пиццерии ребята в черных куртках и резиновых масках враждебно поглядывали на Тахиона. Ему стало не по себе. Он отвел взгляд и погрузился в мысли ближайшего из них. «Жалкий педик, это ж надо было так выкраситься, небось думает, что он в уличном оркестре барабанщик, ух я бы ему настучал по его барабану, хотя нет, черт бы его побрал, лучше кого другого расплющим». Тах с отвращением оборвал контакт и поспешил дальше. Это было новое, но уже успевшее войти в моду увлечение: прийти на Боуэри, купить масок, поколотить какого-нибудь джокера. Полиции было наплевать.
Знаменитое «Ревю всех джокеров» в клубе «Хаос» как обычно собрало толпу. Когда Тахион подошел, у обочины остановился длинный серый лимузин. Швейцар в черном фраке поверх пышного белого меха открыл дверь хвостом и помог выбраться из лимузина толстяку в смокинге. Спутницей толстяка была грудастая несовершеннолетняя девица в вечернем платье без бретелек, поверх которого сверкали жемчуга. Ее светлые волосы были уложены в пышную высокую прическу.
Через квартал к Тахиону пристала женщина-змея. Ее радужная чешуя блестела в свете фонарей.
– Не бойся, рыженький, – сказала она, – внутри я мягкая.
Тахион отрицательно помотал головой.
ebooksa