Сказки и истории

Насмешка, словом, а не жилье.

Зато в самом центре Санта Кроче, а это дорогого стоит. Когда на самые жаркие месяцы Лючия и Пета уезжают из города, подальше от раскаленных набережных и толпы туристов, они могут поехать, куда душа пожелает, потому что квартирку на это время они сдают проверенной фирме. Фирма, небось, имеет с этого раза в два больше, потому что пересдает жилье туристам на день-два по истинно венецианским расценкам, но зато по возвращении Лючию ждет в банке весьма приятная сумма без всяких лишних хлопот. Больше всего на свете Лючия не любит лишние хлопоты.

– Не хочу сегодня на рынок, – говорит она Пете. – Всего-то март месяц, а приезжих уже как в июне. Наводнения на них нет.

Выходить на улицу Лючия не любит только чуть-чуть меньше, чем лишние хлопоты. Это Пета – уличная душа, вот кому в радость бесконечно петлять по всем мостам и улочкам, заходить на все торжища, особенно блошку, которая бывает по пятницам и субботам на площади близ Рыбного рынка. Но сейчас Пета не возражает. Она щурит зелено-желтые глаза, укладывается на солнышке и принимается вылизываться. Пета ничего не имеет против побыть день дома просто так. Лючия неспешно завтракает, а потом выносит на террасу коклюшки и садится за кружево. На деньги от квартиры они с Петой ездят. А кружево – это на хлеб с маслом.

Весь короткий весенний день Лючия перебирает коклюшки, и к тому времени, как солнце окончательно уходит с террасы, у нее сделан очень приличный кусок.

Пета трется о ноги Лючии и ножки стойки с валиком, на который наколото кружево: пора и ужин собирать. Лючия уносит работу в дом и берется за готовку.

– Завтра все-таки придется идти на рынок, – говорит она, оглядывая нехитрые припасы. – Зелени только на салат, размороженным мясом ты же первая брезгуешь… Да, и соль и мука тоже кончились, так что в магазин тоже надо. Перестань об меня тереться и марш с кухни, мне же холодильник не закрыть, пока ты тут крутишься!

Пета фыркает и выбегает из кухни. Ужинают они вместе на все той же террасе, при свете маленькой лампочки над дверью. Вечера еще холодные, Лючия кутается в плед, но мотыльки уже вьются вокруг света белым мерцающим облаком. Туристов почти не слышно, в это время они все смещаются ближе к Риальто и соборной площади, там, где витрины роскошных магазинов (в том числе и с кружевами Лючии) полыхают, как самое яркое зарево. А фонари в городе всегда горят словно вполсилы, думает Лючия сонно. Даже не почитаешь. Наверное, чтобы на витрины больше летело этих… однодневок.

К туристам, как и все коренные венецианцы, Лючия относится со снисходительным раздражением, которое сама считает верхом терпимости. Налетят, пошумят, улетят. Ну и пусть их, лишь бы покупали ее изумительные болеро и шали ручного плетения.

Утром Пета выходит из дому пораньше, стараясь не шуметь и не разбудить Лючию – та по утрам спит особенно сладко, в этом они тоже не похожи, даром что близнецы. Сегодня нужно на рынок, значит, сегодня очередь Лючии жмуриться на солнце, а Петы – хлопотать по хозяйству.

Она покупает свежую рыбу, кусок мяса, муку и соль, и даже кофе и хлеб с оливками – сама она совершенно равнодушна к тому и другому, но Лючия будет рада всему этому завтра утром. Увидев в рядах на рынке знакомого зеленщика, Пета целенаправленно идет к нему, и довольно быстро ее корзинка наполняется самыми отборными овощами и салатом.

– Как здоровье вашей сестрицы, сеньора Лючия? – спрашивает зеленщик, отбирая специально для нее редисочки покрупнее. – Что-то она к вам не едет и не едет.

– Здорова, как ваши огурчики, – отзывается Пета. – Но в этом году она опять не приедет. Уж лучше я к ней в Неаполь. Куда нам вдвоем в моей квартирке? Еле-еле кошка уместилась.

День города

Я вошел в город по воде, я всегда вхожу в город по воде и вместе с водой, – любой город, через который течет вода, ловит за ноги чаек мелкой волной, лижет прозрачным языком ступени набережных, – любой город с водой годится для меня и открыт для меня.

А уж если она плещется в подвалах, поднимается в каналах и реках, затопляет каменные берега, вспучивает краску на домах, оседает моросью на оконных стеклах, то ее город – и вовсе мне друг и брат, даже такой город, как этот, где небо давит на виски, а солнце выходит из-за туч только в редкие летние дни.

Я вхожу на рассвете, и свет разливается в небе – молоком в темной воде. Небо становится низким и прозрачным, как изнанка раковины, как белесая плоть моллюска, посреди ее придонного колыхания – взращенным жемчугом – солнце, в котором света не больше, чем в луне, а тепла – еще меньше.

Дома вдоль набережной ежатся и тянут на себя одеяло тумана, я слышу их скрип и ворчание: тут снова лопнула штукатурка, а ведь только год назад латали, там обвалилась печная труба, а краска так и вовсе уже ни на что не похожа. Это самые старые дома в городе, но я видал дома и постарше, поэтому их кряхтенье кажется мне трогательным и забавным – тщатся выглядеть стариками, а всего-то по триста лет. Но когда один, ярко-синего цвета с белыми наличниками, кричит спросонок: «Крысы, крысы!» – я кидаюсь к нему и утешаю, и глажу по стертым ступенькам. Хуже крыс для дома только гниль или пожар. И то, как посмотреть.

Любой город хорош на рассвете, особенно весной. На улицах – ни души, в шесть утра спят даже самые отчаянные гуляки. Солнце бьет низкими лучами сквозь пряди тумана, в городе дышит каждый камень, воздух подрагивает, слагает призраков из сумерек и света. Особенное, легкое время.

Но этот – этот словно нарочно создан для белесых майских сумерек. Зима, хоть и длилась до конца апреля, наконец-то изгнана. Старая пыль смыта дождями, новой еще не накопилось. Деревья пока прозрачны, но каждое стоит в облаке первой мелкой листвы, а на асфальте полно зеленых гусениц – тополя сбросили сережки. Город замирает, до краев полный весной и белым светом, будто то и другое ему поднесли в подарок, а он ничем не заслужил такой роскоши, даже надеяться не смел, и не верит своему счастью.