Банкир

— Лена, извините… Я что, совсем неинтересен вам? И ей вдруг стало жалко этого преуспевающего мужчину — даже не сам вопрос, его тон выдавал такое абсолютное одиночество… И даже не важно, что у него была жена, двое уже выросших детей, несчетное количество денег… Наверное, при них он стал свободнее, но стал ли счастливее?.. Одинцовой стало стыдно.

— Конечно интересны…

И она вдруг поняла, что мужчина, как и она сама, давно не ищет ни веселых приключений, ни легких побед на «постельном фронте»; ему нужно было сочувствие, понимание, любовь… Как и ей… Вот только… За плечами у него было слишком много прожитого одиночества, слишком много всего, чем он не мог поделиться ни с кем, будь это друг (если таковые еще у него остались) или любимая… А значит… А значит, он так и останется одиноким, всегда, и не сумеет помочь ее одиночеству… Хм… Это что, и есть теперь «новое русское счастье» — жить с полными карманами денег и затаенной тоскою в глубине глаз?..

А на сцене пел, аккомпанируя себе на гитаре, молодой совсем парень в светлой замшевой куртке, с длинными, чисто промытыми волосами, которые картинно падали на плечи… Не парень — просто рекламная картинка биошампуня «Джонсон и Джонсон». А пел — хорошо…

Я порою кажусь себе старым — молчалив, одинок и строг.

Двадцать три — ведь уже немалый и вполне подотчетный срок.

Все приму, ни о чем не жалею, ничего не хочу повторить — Я, наверное, стал мудрее, в пустоте научившись жить…

Ну да… Ей завтра двадцать три… И ничего серьезного у нее нет — ни любимого, ни детей… И обаятельный Владимир Олегович никогда не станет ей ближе хотя бы потому, что не будет делиться с ней своим страхом, своими проблемами; он привык быть сильным и никогда и ни с кем не захочет показаться слабым… А жаль.

— Володя… Извините… У меня сильно разболелась голова…

Владимир Олегович подвез ее домой; на «чашку чая» она не пригласила, хотя видела, как не хочет он оставаться один… Только — зачем?..

Поднялась по лестнице, вошла в квартиру… И — сразу пожалела о том, что не позволила мужчине остаться: одинокая бессонная ночь показалась ей худшим из наказаний… Она пошла было к телефону, чтобы позвонить Владимиру прямо в машину, вернуть, но остановилась на полдороге: зачем? Это дурацкое, это идиотское «зачем»!

Прошла в ванную, приняла душ. Вышла, закутанная в длинный махровый халат, остановилась у огромного, прошлого еще века зеркала с чуть потускневшим стеклом… Одним движением сбросила и халат, и полотенце с головы, тряхнула густыми, влажными волосами, рассыпая их по плечам… Не одеваясь, прошла в комнату, открыла бар, налила в толстостенный стакан кальвадоса, зажмурившись, вдохнула аромат спелых яблок и выпила разом, не переводя духа…

Надела туфли, застыла перед зеркалом, широко расставив ноги и раскачиваясь под звучащую где-то внутри музыку… Наверное, именно такой была Маргарита перед полетом над сонной Москвой… Или — над сонным Парижем?..

Алена снова наполнила бокал, нажала клавишу кассетника, закружилась в танце по комнате… Следом был еще бокал. Следом — еще…

Свернувшись калачиком на постели, она смотрела на едва различимое за плотной шторой неоновое мигание и была счастлива уже тем, что сегодня уснет скоро и без сновидений…

…Игра в жизнь… Люди пытаются просчитать ходы, изучают руководства, кропят колоды блеском шарма, обаяния, азарта, затеняют глаза дымкой влюбленности, безразличия, высокомерия или страсти — и все для того, чтобы стать победителями в недолговечной игре…

…По пустым подмосткам в затухающем фиолетовом свете носятся клочья газет, колючий мусор поземки… Забытый Петрушка застывше улыбается раскрашенным лицом, и улыбка эта кажется бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире… И — замершая девичья фигурка… Она стоит не шелохнувшись, в коротком пальто с капюшоном, беззащитная перед порывами ветра, кружащего у ее ног лиственные водовороты… А сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминают о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то… И еще — фигура мужчины в длинном пальто-реглан, в черной широкополой шляпе… Он идет по парковой аллее, и его походка, скорая, стремительная, словно он собрался оторваться от земли и взмыть в это холодное, прозрачно-строгое небо…

…Лена встряхнула головой. Нет, это никуда не годится. Она посмотрела на пустой стакан, на оконное стекло, за которым серел мутный день… Нет… Этак она допьется ну до очень бледной горячки, начнет бредить наяву и попадет к Кащенко с самым противным диагнозом, а там ее возьмут и, чего доброго, вылечат, превратив в куклу со стандартным набором желаний и строго определенным лимитом цветных и черно-белых снов… Вот уж фигушки! И все же, все же…

Да! Нужно просто смыться из Москвы! Этот месяц ничем особенным не знаменит, кроме дня ее собственного рождения, и особой приязни она к нему не питала… Так куда? Только не на атолл имени Баунти! Ей совсем не нужно сейчас райского наслаждения, да и оформиловка бумаг займет неделю, даже при всех связях… Она все же «старая русская», и промотать сумму, эквивалентную пяти годовым окладам доктора наук, которую все одно не платят, — это нетактично, даже если бы такая сумма и была в наличии… Конечно, проблему можно легко решить, позвонив Владимиру Олеговичу, только… Если даже пирожных бесплатных не бывает, то уж кокосовых орехов — и подавно… Да и не хочется ей ни в какие тропики!

Просто — сменить обстановку! А там — видно будет!