– Хорошее сравнение, – сказал Олег. – Главное – «свежее».
– Мне не до сравнений. Был я аспирант. Возвращался с юга с подругой, денег в обрез, но – заначка была.
– Почерк будущего миллиардера.
– Не перебивай. Был я романтик. Можно было ехать через Джанкой, весь жаркий день трястись в скверном вагоне, потом – штурмовать кассы или с проводником договариваться. А я купил спальный. Решил подарить себе день у моря. Себе и ей. Люблю море.
– Широкий жест.
– На эти деньги тогда в Москве можно было месяц жить. Но хотелось поплавать. И позагорать. День у моря был мне тогда нужен. Без него все три недели – как не были. Понимаешь?
– Да, – искренне кивнул Олег. – Это – понимаю.
– Люблю море. Оно было замечательным. Изумрудным. Теплым. Я нырял и нырял.
А потом мы с Наташей пили горячий крепкий чай в буфете водной станции. И немного вина.
А вечером стояли на перроне. Объявили о подаче поезда. Он вползал на посадку хвостом. Два последних вагона были тюремные. Мы стояли на вокзальном цоколе, все было видно, как на ладони. Клетки. В клетках люди – как звери. И тоска в глазах звериная. Поезд в тупике стоял, вагон нагрелся так, что на крыше картошку можно было печь. Они в этих клетках сидели весь день. И наверное, еще день. Потому что поезд ходил только по нечетным.
Потом пошли плацкарты. Народец ринулся к ним, загруженный дешевыми фруктами: порадовать домашних. Давка. Ругань. Спальный был один. Проводник стильный, в форме. Подсадку не взял – один «банабак» уж очень просился – не взял. Форс держал. Или – приятно ему было: все остальные провожалы – как в мыле, каждый – «деревянные стрижет», а он – будто лайнер. Весь в белом.
В таком купе я ехал тогда впервые. Проводник был по-особому вежлив и предупредителен. Мы пили хорошие марочные вина, работал кондиционер – тогда я впервые вообще увидел эту диковину! Постели были застелены накрахмаленным бельем и теплыми шерстяными пледами. На столике – лампа под абажуром; чай в мельхиоровых подстаканниках был индийским, высшего сорта, булочки к нему – свежими и мягкими.
За окном медленно проплывала выжженная крымская степь с редкими домиками несуразных строений. Солнце палило нещадно, но весь этот пейзаж воспринимался как красивое немое кино. Из другой жизни. Потому что эта жизнь, внутри вагона-салона, была умеренно прохладной, благоухала ароматами кагора и саперави, отменных фруктов, выдержанных коньяков, а по проходу медленно двигались хорошо одетые, уверенные в себе люди. И даже курили они тогда совсем недоступные остальным американские сигареты, лишь пара пожилых – папиросы, но и те не простые – ленинградской фабрики имени товарища Урицкого.
Нам было хорошо с Наташей. Спокойно. Но все же, все же... Я ни на миг не забывал, что в том же поезде, в самом хвосте – два вагона с людьми, вычеркнутыми из жизни. Размышляя философски, да еще в традициях извечной российской жалостливости к сидельцам, можно было представить, что не все там подонки, не все сволочи и есть кто-то и вовсе безвинный... Но все они были превращены в однородную звероподобную массу, и никто, ты слышишь, никто ни тогда, ни теперь не желает серьезно задумываться об этом. Неудачи, нищета, «хромая судьба» – заразны, как болезни.
Мы все едем в одном поезде под названием «жизнь». Но – в разных вагонах. И во времени, и в пространстве. Великобритания – спальный вагон, Штаты – купе, Россия – общая плацкарта. И есть – вагонзаки. Там, оскалясь, сидят звероподобные, с точки зрения «просвещенного европейца», изгои. Их понемножку сживают со свету. И подкармливают гуманитарными чипсами. Это – как придавить мышку в «гуманной» мышеловке-душил-ке и положить ей кусочек сала под нос. Что она там так забавно пищит? Благодарит? Поет? Плачет? Кому до этого дело.
Так всегда было. Так всегда и будет. Подумай, где ты хочешь ехать.
– Из пункта "А" в пункт "Б".
– Именно. Только поставив себе четкую цель, можно к ней прийти. Все остальное – демагогия. Ты видел? – спросил он Данилова, кивнув на угасший экран монитора.
– Масштабно. И убийственно.
– Вот именно! Они послали Сереньку Корнилова за этим. Что он такое? Ничто!
ebooksa