"Матка Боска ченстоховска, влип, Мирослав, как кур в ощип! – подумал он. – Ситуация…"
– Чем так смутилась душа твоя, Мирославе? – заметив его смятение, смиренно спросил отец Иов.
"Христопродавцем никогда не был и теперь не стану", – принял решение отец Мирослав, а вслух сказал, как о чем-то само собой разумеющемся:
– Почту за честь оказать услугу братьям, воевавшим за православную веру.
Отец Иов удовлетворенно улыбнулся и показал отцу Мирославу три фотографии.
– Особенно присмотрись к этому вот войничку, – ткнул он пальцем в одну из фотографий. – Племяш байт, что бисов Интерпол всех троих за что-то ищет.
Но то не наше церковное, а мирское дело, Мирослав, – строго добавил он.
С фотографии на отца Мирослава смотрел дюжий, цыганского обличья мужик в пятнистой униформе, с сильной проседью в бороде.
Три сербских ратоборца появились на перроне за минуту до отхода поезда. Из окна купе отец Мирослав узнал их сразу и успел заметить, как зыркнули они волчьими голодными глазами на киоск с водкой, напитками и бутербродами, но поезд громыхнул сцепкой, и они поспешно нырнули в вагон.
"Волки, чистые волки! Кровушки, поди, на них! – перекрестился отец Мирослав и тут же одернул себя:
– "Праведного и нечестивого судить будет бог, и суд над всяким делом там, у него"…"
Столик в вагоне-ресторане отец Мирослав занял сразу же, подумав, что "волки" непременно пожалуют туда утолить голод, и стал терпеливо ждать.
И теперь, стоя в холодном громыхающем тамбуре, после прыжка в метельную мглу взбешенного Засечного, отец Мирослав попытался вспомнить свой странный сон, связанный с этими людьми.
К его удовлетворению, Алексеев без лишних слов покинул поезд в Сухиничах. Скифу же отец Мирослав возвращаться в свой вагон отсоветовал. У Скифа все свое было при себе. Каждые полчаса они переходили из тамбура в тамбур. Скиф до тошноты накурился дешевых американских сигарет, сгорающих, как порох.
Поп проклятущий настолько заставил Скифа уверовать в опасность, что, когда тот оставил его одного и сам пошел в свой вагон за вещами. Скиф настороженно прислушивался к каждому стуку.
Но отец Мирослав благополучно вернулся с дорожным саквояжем из ковровой ткани, с какой-то черной хламидой, перекинутой через руку.
– Надевай, воитель, через голову. А курточку свою поверх набросишь. Это мое старое облачение. Тебе будет впору, я с десяток лет назад гораздо тучен был.
Заштопанное, грех его бери, да в темноте никто не приглядится.
Скиф натянул на себя черный мешок с рукавами.
На голову поп нахлобучил ему черный же колпачок.