Тигр в стоге сена

* * *

Через три часа дипломат с копиями документов, добытых подполковником Эсеновым, лег на стол Леонида Федоровича Чабанова.

Он открыл замочек и, подняв глаза на Боляско, спросил:

– В этот раз много было стрельбы?

– Все было тихо.

– А этот журналист?

Боляско пожал плечами:

– Он даже не знает что здесь лежит. Его попросили привезти чемоданчик в Москву.

– А наши соперники, ты выяснил откуда они?

Начальник СБ опустил глаза:

– Все было так жестко, что взять живьем никого не удалось. Я знаю наверняка только одно – помимо людей этого генерала, там были офицеры комитета госбезопасности, но они работали против него и едва не угробили всех пассажиров самолета, на котором этот журналист должен был лететь в Москву.

Леонид Федорович кивком поблагодарил Сергея и углубился в чтение документов, с таким трудом перехваченных его людьми. Он перебирал бумаги, смотрел фотографии, копии расписок, пробежал глазами длинный список людей, так или иначе продававших должности, Родину, честь или больше работавших на себя, чем на свой покорный и неприхотливый народ. Его радовало то, что среди них почти не было тех, кто хоть каким-то образом был связан с его Организацией. У него на столе лежал не просто компрамат, практически, на все руководство Туркмении с выходами на Кремль, в ЦК и правительства других республик, это была удавка, с помощью которой можно было заставить работать на себя чуть ли ни половину чиновничьего Союза. Она была интересна еще и тем, что среди документов были и номера секретных счетов, названий банков и кодовых слов, позволявших немедленно управлять этими деньгами.

– Жалко списывать в запас такого боевого генерала, – он поднял глаза и посмотрел в сереющие за окном сумерки, – но придется убирать его с этого поста и отзывать в Москву. Пусть поработает с бумажками, подумает над бренностью жизни, оценит «щедрость и доброту» родной власти, а там, может быть, мы с ним встретимся и он поймет, что поставил на не ту лошадь. Мне такие люди нужны.

ГЛАВА 17

Москва врастала в перестройку.

Это было ужасно. Город стремительно превращался в громадный азиатский базар, где торговые ряды чередовались с помойками. Все автобусные остановки, тратуары, подходы к станциям метро были забиты торгующей публикой. Прямо на тратуарах лежали газеты, листы бумаги, клеенка, полиэтилен, на которых были выставлены товары. Здесь было все: хлеб, печенья, торты, колбасы, обувь, одежда, электроника, запчасти к автомобилям и мотоциклам, книги…

Тут же, присев под ноги пешеходов, в импровизированных закусочных, можно было купить и съесть порцию пельменей, вареников или горячие котлеты. Любой желающий мог тут выпить спиртного, подаваемого в залапанном жирными руками и облизанном сотнями губ стакане. Водка пахла керосином и была синеватой на вид, но зато стоила почти в два раза дешевле государственной и за ней не надо было выстаивать громадную очередь.

Поев, люди тут же бросали обрывки бумаги, использовавшиеся, как тарелки, огрызки, окурки. Мусор летал под ногами прохожих, поднимался порывами ветра и снова ложился на тратуары. Здесь все было, как всегда – пакостили, где ели и спали, где пили.

Чабанов шел по Москве и не узнавал этого прекрасного и гордого, по его мнению города. Он помнил и любил тихие, светлые улочки Замоскворечья, по которым гулял молодым человеком. Огромные площади и широкие проспекты центра. Утреннюю свежесть только что умытых улиц и густоту вечернего воздуха, пропахшего пылью и выхлопными газами. Леонид Федорович помнил, как однажды, много лет назад решил встретить рассвет на Красной площади и поразился тому как много здесь было молодежи. Со всех сторон бренчали гитары, сотни молодых людей пели песни, пили шампанское и целовались. И только когда одна из юных шалуний с разбегу прыгнула к нему на грудь и наградила его горячим поцелуем, он вспомнил, что сегодня во всех школах страны «Последний звонок»…

Москва-а-а-а! Даже в этом слове для него было что-то величественное и зовущее вздохнуть полной грудью.

Ему вдруг стало жалко себя. Он дошел до Тверского бульвара, нашел скамейку, стоявшую под старой липой, где наметил встречу с Приходько, уселся и принялся раздумывать над тем, что произошло с ним, с этим городом, с его мечтами. Каждый день он становился богаче и могущественнее, но при этом каждый день терял что-то доброе, щемившее душу и делавшее его жизнь интереснее. Кажется совсем недавно Чабанов радовался первому лучу солнца, утренней прохладе, улыбке ребенка. Он мог часами рассматривать юную розу и, как с живыми, разговаривать с росинками, гревшимися в потаенных уголках цветка. Еще вчера Леонид Федорович мог случайно поймать адресованную ему лукавинку, вылетевшую из-под ресниц улыбку прохожей незнакомки, и греться в ее лучах весь день. А теперь…