Атлантическая премьера

На сей раз действие началось в поезде. Я увидел себя лежащим на руках сизоносой женщины, а над моим собственным носом висела ее огромная грудь. На соске груди сопливилась капля желтоватого молока. Я очень хотел есть, но это была НЕ ТА грудь, она противно пахла, и я запищал, протестуя: «Извините, мэм! Я отказываюсь принимать пищу в таких антисанитарных условиях! С чего вы взяли, что я собираюсь употреблять в пищу ваше молоко? У вас есть сертификат качества? Без предъявления его я не притронусь к молоку! Я обращусь в Общество потребителей, и вас привлекут к суду!» Сами понимаете, что мои вопли никто не понял, да и не собирался к ним прислушиваться. Мне запихнули в рот этот неизвестно когда мытый сосок, молоко капнуло мне на язык, и пришлось, подчиняясь грубой силе, сосать это самое НЕ ТО молоко. Впрочем, оно оказалось достаточно вкусным и пригодным в пищу. Я насосался его вдоволь и, кажется, опять заснул во сне. Взрослого Брауна удивило, что поезд выглядел совсем не так, как те поезда, которые он привык видеть. Ни трехъярусных полок, заваленных людьми, узлами, чемоданами и коробками, ни столь запыленных окон с двойными стеклами я не видывал. И уж, конечно, мне никогда не доводилось нюхать столь убийственного аромата из смеси перегара,

табака, пота и горелого угля. Вентиляция в этом вагоне, видимо, полностью отсутствовала. Судя по тьме за окнами, стояла глубокая ночь, но в вагоне то и дело хлопали двери, кто-то громко разговаривал и орал песни на непонятном языке.

Сколько времени я проспал во сне — неизвестно. Но сон не кончился. Когда во сне «я»-младенец — открыл глаза, то обнаружил, что меня перепеленывают, ибо я несколько замарал и подмочил свою репутацию (главным образом, пеленки). Поезд по-прежнему стучал колесами на стыках рельсов, а страшная обладательница царапины на носу наматывала мне какую-то сомнительной чистоты тряпку вместо подгузника. Причем она даже не удосужилась протереть все как следует. Поэтому у меня появился сильный зуд, все зачесалось и защекотало. Я хотел было заявить, что протестую против такого обращения, но мне вновь заткнули рот соском, и пришлось наполнять свой желудок единственным доступным мне деликатесом. Скорее всего я бы опять заснул, но тут что-то лязгнуло, и поезд остановился. Страшная тетка, подхватив одной рукой меня, а другой какую-то странную сумку или узел, стала, толкаясь, выбираться из вагона по невероятно узкому проходу вместе с толпой других людей. Я заметил в толпе и мужчину-бородача, и женщин, которые похитили мои прежние пеленки вместе с атласным ватным одеяльцем.

Выбравшись из душного вагона на перрон — впору было подумать, что из ада в рай, настолько свежим и приятным показался морозный воздух, — я получил возможность немного посмотреть на окружающий мир. Толпа людей с чемоданами и узлами шла куда-то к большому зданию, стоял неимоверный галдеж, что-то лязгало, гудело, тарахтело… То, что это был не американский вокзал — большой Браун мог сказать сразу и однозначно. Похожий вокзал он видел в Сайгоне, но там было тепло и не было людей в меховых шапках. Канада? Норвегия? Но тут младенец увидел человека в серой шинели и голубоватой шапке с большой красной звездой, на которой золотились серп и молот… Россия! USSR!

Скажите после этого, что сон не дурацкий? Мне, Ричарду Стенли Брауну, никогда и в мыслях не представлялось, что я — младенец, похищенный в России! Я прекрасно знал всех своих предков до четвертого колена — никто из них не касался Советов никаким боком. Но черепная коробка сама по себе разыграла этот сценарий. Самое удивительное, что я очень легко узнавал, где солдат, где матрос, а где милиционер (то есть, строго говоря, полицейский). Словно бы это уже когда-то было в моей памяти. Откуда? Если форму русских военных я еще мог видеть на каком-нибудь учебном плакате в Форт-Брэгге, то полицейских-милиционеров мы, по-моему, не проходили.

Меня внесли, по-видимому, в зал ожидания. Здесь я некоторое время лежал на руках у сизоносой женщины. Поблизости находились и ее спутницы, мужчина с бородой куда-то ушел.

Потом что-то произошло. Сизоносая положила меня прямо на жесткое деревянное сиденье, вскочила и куда-то побежала следом за остальными женщинами. В этот момент у меня в голове неизвестно откуда возникло сперва слово «джипси», а потом его русский перевод — «tsygane» (цыгане). Сто процентов — кроме слов: «Руки вверх! Сдавайся!» — я по-русски ничего не говорил. Однако именно тогда, когда я сумел каким-то образом определить национальность женщин по-английски, мне стало известно и их русское наименование.

«Я» — младенец — несколько минут лежал и орал дурным голосом. Наконец ко мне подошел огромный детина в темно-синей, почти черной шинели с блестящими пуговицами, в черной ушанке с овальной кокардой, перетянутый в талии широким ремнем с портупеей через плечо. Это и был милиционер. Он стал что-то спрашивать у тех, кто был рядом со мной, показывая на меня пальцем в черной кожаной перчатке. Поскольку, как я догадался, никто не мог сказать, чей я ребенок, он поднял меня на руки и куда-то понес. Я продолжал орать, но русский коп только грозил мне пальцем. А пустышку, которую я выплюнул на пол, он подбирать и совать мне в рот, конечно, не стал. Спасибо и на этом.

В конце концов меня принесли в комнату, где стояли шкафы, столы, стулья и висели какие-то картинки с детьми, одетыми в белые рубашки и красные галстуки, а также большой портрет Ленина. Именно тут мне показалось — разумеется, не младенцу, а настоящему Брауну, — что оба дурацких сна — и первый, и второй — есть следствие обучения коммунизму во время подготовки на секретной базе перед десантом на Хайди.

Последним, что я видел во втором дурацком сне, была женщина в темно-синем платье с погонами и черной ушанке с кокардой. Она была большая и толстая. Поговорив с тем полисменом, что притащил меня в ее заведение, она закурила какую-то странную сигарету, набитую табаком лишь на одну треть, пустила облако вонючего дыма прямо мне в нос и начала набирать номер на диске какого-то допотопного эбонитового телефона… И тут я, слава Богу, проснулся.

Новое знакомство

Проснулся я немного раньше, чем Марсела. Усталость ушла, но голод я ощущал очень сильный. К тому же я отчетливо услышал приближающееся гудение лодочного мотора. В плавках и с автоматом я выскочил из своего песчаного лежбища и, пригибаясь, а затем и ползком добрался до кустов. Отсюда, с наивысшей точки островка, я увидел, как к берегу быстро приближается небольшая надувная моторка. Лодка, видимо, отчалила от того самого судна, которое ночью стояло на якоре и светилось огоньками. Теперь, утром, на чуть рябистой, сверкающей под восходящим солнцем поверхности моря, оно было хорошо различимо. Это была прогулочная яхта. Белая, высокобортная, не менее ста тонн водоизмещением, с маленьким вертолетиком на корме. Такая яхта могла бы сделать честь даже самому здешнему диктатору.

Нашего вертолета я не углядел — то ли его накрыл прилив, то ли его просто отсюда не было видно.

Следом за мной, наскоро замотавшись в уже высохший чехол и вооружившись «узи», появилась и Марсела. Лодка между тем уже сбавила ход и вошла в небольшую песчаную бухточку.

Из лодки на мелководье, смеясь, выпрыгнули две девушки: ослепительная блондинка в темно-красном купальнике и крепко сбитая, очень коротко подстриженная шатенка в голубом. Они вытащили лодку на песок и начали выгружать из нее пакеты, надувные матрасы, походную газовую плитку. Обе деятельно принялись за работу: появился тент, раскладные стулья и столик, а затем мой обострившийся нюх уловил запах свежезаваренного кофе, а также тостов — таких ароматных и так нежно прожаренных… что у меня открылось неукротимое слюнотечение.

— Как есть хочется! — простонала Марсела шепотом. — Ей-Богу, я их убить готова, лишь бы поесть…

— Грех, грех великий, дочь моя, — пробормотал я тоном капеллана Смитсона, которого в свое время затащили в один из сайгонских борделей и, напоив, как свинью, подложили к одной общеизвестной красавице по кличке Бледная

Спирохета. Впрочем, речь шла не о грехе убийства или о грехе прелюбодеяния. Я имел в виду, что ей не пришлось голодать столько, сколько мне, а потому грех жаловаться на голод.

Тем не менее мы с Марселой скрытно переползли на новую позицию и оказались теперь практически над головами у состоятельных путешественниц. Теперь нам было прекрасно слышно все, о чем они говорили.

— Эта телеграмма тебя огорчила, Синди? — намазывая паштетом ломтик хлеба, произнесла стриженая.