Субботний шабаш

— Двигаюсь в направлении Центрального парка. Как слышите меня? Прием.

Лео обратил внимание, как дрожат у микрофона губы Розы, и удивился, как спокойно и ясно она произносила слова, отвечая на вызов:

— Мы тебя слышим, Страйкер. Будь осторожен, пожалуйста.

Но Таррин знал, что не в характере Страйкера соблюдать осторожность. Это был не его стиль. Дневное преследование ускользающего мафиози по оживленным улицам Манхэттена никак не способствовало осмотрительности. Болан не мог позволить себе упустить Минотти, а потому должен был рисковать, зная, что следом за ним в любой момент может увязаться какой-нибудь полицейский, а затем и целая их свора.

— Подъедь ближе! — поторопил Розу Лео. — И постарайся вызвать на связь Гарольда. Высадишь меня сразу, как только запахнет жареным. Если будет совсем худо, я, по крайней мере, прикрою его огнем.

Таррин понимал, что ситуация изменилась коренным образом и маскировка ему уже ни к чему.

Дело, против которого он боролся все эти годы, дышало на ладан.

В этом он был уверен. Оставалось приложить еще одно, последнее усилие, чтобы столкнуть его в яму, вырытую Боланом.

Но Мак Болан должен жить. Если он погибнет теперь, на последнем, решающем этапе борьбы, вся эта мразь может снова восстать из пепла. Поэтому, по воле Бога, Лео Таррин должен теперь из Скалолаза превратиться в Страйкера. И смести все на своем пути, убить любого, кто помешает Маку Болану достигнуть высшей цели своей жизни, пусть даже для этого ему придется погибнуть самому.

Глава 18

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы вести перестрелку днем на оживленных улицах Манхэттена. Болан спрятал оружие и сконцентрировал внимание только на том, чтобы не потерять Марко Минотти из виду, хотя уже начал догадываться, куда тот направляется. Марко держал путь в «Римские ночи», в этом Болан почти не сомневался. Даже обугленная и залитая водой «любимая игрушка» Марко, будто магнитом, притягивала его к себе. Возможно, он припрятал там деньги, фальшивые документы или еще что-нибудь. Как бы то ни было, у Болана с каждой минутой крепла уверенность, что погоня закончится именно там. Вот уже больше десяти минут — с момента перестрелки на площади Рокфеллера — Минотти пробирался к своему воображаемому раю, петляя по улицам, как заяц, пока не вышел наконец на 8-ю авеню. Он остался один: кровь последнего из его парней окрасила в алый цвет воду знаменитого фонтана на площади Рокфеллера, и теперь Марко чувствовал себя совершенно неуверенно в том мире, который так и не уместился в его кармане.

Не раз он пытался остановить такси или высматривал поблизости автобус. Марко возвращался к себе, в самое милое его сердцу, если верить слухам, место — тривиальный бордель с претенциозным названием «Римские ночи».

Поговаривали, что внизу, под лестницей первого этажа, там устроена комната для развлечений, где Марко иногда принимал «особых гостей» — шлюх, с которыми проводил ночь. Если верить рассказам, эта комната в «Римских ночах» была оформлена в стиле начала века. Роскошь тех времен, виденная в фильмах или старых журналах, так поразила юного Марко, что в зрелые годы он не смог отказать себе в удовольствии реализовать свою детскую мечту. Как ни печален и трагикомичен сей факт, он никоим образом не снимал с некогда бедного, лишенного радостей жизни мальчика ответственность за те чудовищные злодеяния, которые он впоследствии совершил.

Сама жизнь в тысячный раз осудила ту социальную жестокость, которая и породила таких монстров, как Марко Минотти. Никакие слезы и моральные доводы всего человечества не смогли бы опровергнуть тот факт, что теперь Марко стал закоренелым и смертельным врагом американской мечты. Он хватал все, что попадалось под руку, убивал, крушил, уничтожал с той жестокостью, с какой когда-то относились к нему самому. Марко незаметно для себя превратился в чудовище, от которого из чувства милосердия следовало избавить человечество как можно скорее. Ему не было места среди людей, и оно для него никогда не найдется.

Нельзя сказать, чтобы Болан пылал особой ненавистью к таким людям. Та печаль, которую он часто чувствовал по отношению к ним, никак не соответствовала представлениям профессиональных моралистов и социологов. Он ненавидел прежде всего то, что стояло за этими людьми. Иногда Мак восставал против социального зла, которое породило и воспитало их, против цивилизованного мира, который оказался не способен за себя постоять, против «добропорядочного» общества, которое, как страус, прятало голову в песок в надежде на то, что эти чудовища исчезнут сами собой.

Но они не исчезали.

Любой, кто хоть раз опускался на дно диких каменных джунглей Америки, знал, что они не исчезнут. А на долю остальных оставалось только молиться до тех пор, пока последний оставшийся в живых честный человек не открыл бы глаза, чтобы увидеть вспышку последнего выстрела, который размозжил бы ему череп и навсегда уничтожил обещанное царство смирения и кротости.

Могли ли «агнцы божие» надеяться когда-либо восстановить свое право жить на развращенной дьяволом земле? Конечно, нет. Разве только с божьей помощью, единственно способной восстановить справедливость.

Но способен ли Бог усмирить жестокость, наполнить душу дьявола любовью вместо похоти и алчности? Едва ли. Если бы Господь когда-нибудь протянул руку помощи этому миру, то всякое насилие раз и навсегда было бы уничтожено.

Болан не надеялся на чудо. Он был абсолютно убежден, что Господь сотворил мир и населяющих его людей с тем, чтобы они своими делами доказали право на существование в покое, любви и смирении.