Автономный рейд

22
18
20
22
24
26
28
30

— Что-нибудь скажет, — не согласился Док, появляясь из-за спины Артиста и доставая из аптечки какие-то тюбики. — Все всегда что-нибудь да говорят.

— Нам всего-то и нужно узнать, как они вызывают сюда Гнома, — утешил Боцмана Артист. — Как тут вообще и где Муха...

— Вроде бы тихо. — Сев на место диспетчера, Боцман осваивал переключатели и всматривался в черно-белые мониторы над пультом. — Одни спят, другие службу несут. Мухи нигде не видно. Ну если они и его зомбировали...

— Тихо, Боцман, тихо, — возясь со связанным языком, урезонивал его Док. Он знал, что после схватки легкий треп — лучшая разрядка. К тому же он четче, чем друзья, понимал суть экспериментов Гнома-Полянкина и не испытывал мистического страха перед угрозой корректировки личности. — Каким бы ни было внушение, но если сам «внушатель» — Гном — будет у нас, мы все сможем выправить. Все выправим. Что бы ни случилось с Мухой, Гном для нас сейчас — самый нужный человек. И вообще: не забывайте лозунг французской революции.

— Это который «Свобода! Равенство! Братство!»? — уточнил Артист.

— Нет. — Сделав «языку» укол. Док легонько похлопал его по щекам. — Тот, который: «Граждане! Встретив что-нибудь непонятное, будьте особенно осторожны. Это может быть произведением искусства!»

— Ишь... — помотал головой Артист. — А как те три «произведения» — в проходе? Может, им чем помочь?

— Там все, им уже не поможешь, — с рассеянной философичностью отозвался Док. — Они свое отжили. Не повезло.

— А ты говоришь «искусство», — непримиримо, но уже отойдя от азарта и ажиотажа боя, отозвался Боцман. — Худо дело, ребята. Я все ихние помещения просмотрел. Нету здесь Мухи.

— Может, где он, там просто телекамеры нет? — с надеждой спросил Артист.

Остальные, включая вернувшегося Пастуха, промолчали.

Нечего им было сказать. Артист не хуже их знал: тот, кто хоть однажды видел Муху в деле, уже ни за что из поля зрения его не выпустит. Тем более там, откуда он уже однажды удрал.

Глава двадцать третья. Полный облом

...В лазурном море, оставляя белые пенистые следы, петляли скутера, кудрявые от вечнозеленой растительности скалы коричневыми щербатыми откосами нависали над пляжем, а Принцесса стояла на просторном балконе, переполняя своей роскошью строгий купальник...

* * *

Когда я пришел в себя, все вокруг дребезжало и грохотало. Меня будто засунули в железную бочку и расстреливали из гранатомета. Я даже не слышал дроби, которую выбивали мои зубы. Руки мои были стянуты за спиной, а ног я не чувствовал вовсе. Только боль в голове и жуткий холод...

Как понял гораздо позже, я лежал на поддоне в транспортном самолете.

Естественно, он летел. Куда-то. Он летел очень долго, так что я успел несколько раз качнуться на зыбких качелях бреда, то забываясь, то снова приходя в себя, пока не очнулся окончательно. Сил дрожать уже не было. Я просто пребывал внутри замерзшего до полной потери чувствительности тела и думал о том мужике, которого оставил тысячу лет назад промерзать в багажнике. «Боже, — думал я, — дай мне выпутаться сейчас, и я больше никогда не вляпаюсь! Я никогда никого больше и пальцем не трону. Вот расплачусь с теми, кто меня мучает, и больше — никогда!.. А все-таки слишком уж пунктуально Ты воздаешь за каждую мою оплошность — не может быть, чтобы он тогда лежал в багажнике целые сутки!»

Через вечность с небольшим мое тело-скафандр кто-то поднял, несмотря на то что тряска и грохот вокруг продолжались, и куда-то потащил. Очень было страшно: если моим плечом или ногой заденут какой-нибудь косяк, то моя конечность с хрустом отвалится, и через образовавшуюся дыру холод доберется до мозга, в котором еще пульсировала теплая боль, эта слабо скулящая боль — единственное, что осталось от меня живого. Несущие говорили между собой до того невнятно, что я не мог понять ни слова. Впрочем, не очень и пытался.

Больше внимания приходилось уделять дыханию: ребра так задубели, что грудная клетка совершенно перестала раздвигаться. Воздух приходилось откусывать по чуть-чуть, обсасывать, а потом осторожно глотать. Но тряска и грохот, кажется, кончились совсем.

Потом вдруг вокруг стало светло и тепло, боль осталась, но сделалась упоительно живой.