Блатной романс

И не то что мягкотелому Лехе, повидавшему многое и разное Макару стало студено на душе так, что корешки волос зашевелились и под ногтями зачесалось.

– Храм? – переспросил Леха, и не приличное слово из глотки выдавилось, а жалобный писк. К такой-то матери облетел с Лехи, как цвет черемухи, благополучный лоск.

– Ну да, Храм. – Свободной лапищей Урзум вытащил мобильник и отвлек генерального папу от важного дела, потому что не был уверен, что папа их заметил, когда они проходили мимо буфета.

Генеральный папа, Толстый Толян и Сергей Шрамов занимались важным делом: сидели над кофе во внутреннем (том, что за сценой и только для артистов) буфете и пялились в подвешенный над стойкой для удобства клиентов телевизор. Цвета на развертке не совпадали, и на экране пытались оттеснить друг дружку три одинаковых дикторши – зеленая, синяя и красная. Но это было по фиг.

«Теперь о ситуации на Виршевском нефтеперерабатывающем комбинате. Как удалось узнать нашему корреспонденту, городское правительство после ряда консультаций избрало позицию на стороне рядовых работников комбината. В результате чего акт уступки части акций частному лицу российского гражданства Смольный признал. Однако мы не можем назвать нового владельца комбината, поскольку он сохраняет анонимность. – Три полупересекающиеся дикторши кокетливо улыбнулись в камеру. – Потенциальные американские инвесторы покидают Петербург ни с чем. Бывший директор завода Эдуард Александрович Гусев заявил, что будет жаловаться в Совет Федерации. Но по мнению наших экспертов, его шансы близки к нулю. Подробнее о завершении конфликта вокруг Виршевского комбината рассказывает наш корреспондент Александр Быстрых…»

Далее Михаил Хазаров, Толян и Сергей уже перестали обращать внимание на телек.

– …Ну тут мне профсоюз делает большие глаза и заявляет, – продолжил прерванный рассказ Сергей Шрамов. – «А я типа думал, что ты на Совет трудового коллектива акции перепишешь!» – «Здраствуй, жопа, Новый год! – отвечаю я ему. – Я что, даром горбатился и косил под Стеньку Разина? Зря своих людей засылал? Бабки кровные им максал? Светился, где ни попадя?» А профсоюз жует сопли и талдычит как заведенный: «А я думал, ты акции перепишешь на Совет трудового коллектива!» Тогда я ему перевожу на понятия: «Ты живешь тем, что защищаешь одних, типа работяг, и достаешь других, типа начальников. А я живу тем, что стригу барыг. Я этим живу – понял?!» А он, будто глухой, ноет одно и то же. Тут уж я психанул, взял его за грудки и такую речь толкаю: «Значит, так, радетель, ты рабочим что обещал? Что комбинат простаивать прекратит и что люди будут приличную деньгу зашибать. Так вот сейчас тебе и карты в руки! Я назначаю тебя новым директором комбината. Первый мой приказ – простои прекратить! Второй – рабочим по совести платить! Выполняй!» – и дал ему пинка под зад, чтоб приободрить.

Звуки со сцены сюда не долетали, но кипеша хватало за глаза, потому что людей вокруг толклось немерено и все между собой спорили, хаялись, мирились, лизались и лобзались.

Толстый Толян отверз зев в тупом издевательском смехе. Его громадное пузо заколыхалось студнем, и пуговицы на рубашке чуть не затрещали. Но генеральный папа не смеялся, так как выслушивал эту историю в третий раз. Михаил Геннадьевич Хазаров все не переходил к назревшему вопросу и не отпускал Шрама, загадочно кривя квадратную челюсть, будто спецом тянул время. Наконец в сутолоке кружащих у стойки полуодетых и наштукатуренных шмар, шалав и лахудр и наодеколоненных местных жиголо Михаил Хазаров углядел человека, появления которого терпеливо ждан. И властным жестом пригласил за столик.

И тут у генерального папы ожил мобильник.

– Алло… Урзум?.. Какие розы? Красные? Отбой. – Папа убрал мобильник и зачем-то объяснил Шраму: – Сегодня Алина здесь выступает, я Урзума за букетами заслал.

И так папины слова были похожи на оправдания, что и до этого наэлектризованный Шрам начал напрягаться еще усиленней. С какого такого перепою Михаил Геннадьевич свет Хазаров решил оправдываться перед Сережкой Шрамовым? А Михаил свет Геннадьевич пожал руку садящегося за стол четвертого человечка и фальшиво пропел:

– Одна из них белая-белая была как невеста несмелая! Другая же алая-алая была как… Забыл. Знакомься, Шрам – Лавр Иннокентьевич. Лавр Иннокентьевич, это – Сергей Шрамов. Ну я вам рассказывал. Лавр Иннокентьевич, бумаги у вас при себе?

– Да, – прежде чем произнести такое маленькое слово, трижды подумал новенький. Лет ему было под сорок. Держался он, словно проглотил клюшку и боится обратиться к врачу. Щеки Лавра Иннокентьевича хотя и были весьма худы, лоснились, будто смазаны кремом от загара, который никак не впитывается. Костлявые руки Лавр Иннокентьевич держал на крышке стоящего на коленях видавшего виды пухлого портфельчика.

– Ну вот, теперь все в сборе, – не глядя на Сергея, бесцветно сказал генеральный папа. – Можем пройти в кабинет и кое-что подписать.

Сергей Шрамов стал напрягаться дальше некуда. Стенки кишок стали обрастать льдом, как крылья преодолевающего Северный полюс самолета. Если «кое-что» подписать должен не Сергей, то какого лешего главный папа тащит Шрама с собой? Повышает в должности? Дружбой одаривает? Знакомая фишка: «Дайте медный грошик, господин хороший, к вам вернется рубль золотой…» Что-то Сергей не заметил, чтоб вокруг папы свободные вакансий образовались. И не такой человек Михаил свет Геннадьевич. Значит, «кое-что» подписать должен будет Сергей. И тогда штормовое предупреждение «белорусских» друзей становится очень похоже на правду.

– Прежде чем подписать, нужно обсудить, – тяжело выжал Шрам.

Ой с каким скрипом из него рождались эти опальные слова! Это было похоже, как самому себе без наркоза резать аппендикс. Но это нужно было сказать вслух, потому что Сергей сделал невозможное – поднялся в Виршах без всякой на то папиной поддержки, а господин Хазаров старательно не замечает новый шрамовский статус-кво. Так до сих пор Михаил Геннадьевич и не озвучил, кто таков теперь для него Шрам и как видятся дальнейшие расклады со Шрамом. И гонит непонятку типа «можем пройти в кабинет…»

Сергей не тянул на папу, свято чтя понятия независимо от того, прав старший или не прав. Но больше десяти процентов с прибыли комбината засылать не намерен – не положено. А ради десяти процентов никаких бумаг подписывать не надо.

А пауза за столом как повисла после Сережиного демарша, так все тянулась и тянулась. И даже местные мюзик-холловские плясуньи подсознательно обходили столик десятой дорогой. Чуяли ливером плясуньи, что недушевно застыли за этим столом четверо представительных орлов.