Формула боя

Глава 19

Светлана Рогожина, выйдя из такси, нерешительно шагнула к массивной двери, за которой находился офис Дробова: он занимал двухэтажное здание на Мытной улице, построенное в 1936 году. Охранник, внимательно посмотрев ее удостоверение, связался по мобильному телефону с приемной Дробова. Пока он ждал ответа, Рогожина хорошо разглядела его. Если проводить какие-то аналогии, первое, что приходит в голову, когда видишь четко поставленную работу генерала в отставке, его службу охраны в черных, безукоризненно сидящих костюмах, с едва заметным проводком от наушника, скрывающимся за воротником пиджака, – это любовь генерала к американским боевикам, откуда, собственно, и содран весь этот имидж. Как бы то ни было, это не выглядело бутафорией: охранники были настоящими и знали свою работу, их хозяин хоть и походил по вальяжности на американских мафиозных боссов, тоже был как бы на своем месте: умен, немного консервативен, настойчив в достижении цели…

Охранник, выслушав абонента, вызвал напарника, который проводил Светлану на второй этаж в приемную Дробова. Охранник не имел права спрашивать у Рогожиной мотивы ее визита, этим поинтересовался секретарь генерала.

– Дело в том, – начала Светлана, – что Григорий Иванович приглашал меня. У меня как раз сейчас есть свободное время.

– Одну минуту, – извинившись, секретарь скрылся за массивной дверью.

Его не было минуты две или три, и Рогожина начала беспокоиться, что сегодня Дробов не примет ее. А ей просто необходимо повидать его. Светлана пока не знала, что она скажет, главное – она будет действовать.

Рогожина согласилась на это даже не ради Сергея Образцова, она глядела во ввалившиеся глаза Антона, а видела глаза генерала Дробова. Внутри явственно пульсировало: надо хоть чем-то помочь. Когда у нее уже не было сил смотреть на Антона, она сказала, что Дробов во время интервью приглашал ее.

– Что это нам даст? – спросил Ромка Ващенко. В отсутствие Образцова он явно подражал ему. – Мы даже не знаем, причастны к этому «Красные массы» или нет. Поэтому я и спросил: что это нам даст?

– Не знаю, – ответила Светлана, – но мы не можем сидеть сложа руки. Во всяком случае, я буду говорить с Дробовым, зная или предполагая, что Сергей где-то рядом. Я буду ловить каждое слово, может, сумею задать какой-то наводящий вопрос, который не покажется генералу подозрительным… Еще вчера наши планы были приблизительно такого характера. Одним словом, я иду.

Антон поблагодарил ее.

Ващенко, поймав такси, доехал вместе с журналисткой до конторы Дробова.

Секретарь наконец вышел в приемную, оставив дверь в кабинет генерала открытой. Дождавшись, когда Рогожина войдет, он закрыл ее.

Светлана, едва взглянув на Дробова, сразу поняла, что тот либо простудился, либо не спал ночь. Был, правда, еще третий вариант.

Она села; генерал удивился, не заметив перед ней блокнота и диктофона. Он улыбнулся, улыбка получилась довольно дружеской. Набив трубку и пустив в потолок струю дыма, Дробов, словно с их первой встречи прошло пять минут, продолжил начатый тогда разговор.

Рогожина была настолько шокирована, что даже не пыталась уточнить непонятные в его речи моменты или задать вопрос. Когда Дробов перешел к коммунистам и евреям, заявив, что только коммунисты постоянно проводят митинги, грозят Москве танками, в открытую говорят и обсуждают с НАРОДОМ «еврейский вопрос», Рогожина посмела вставить:

– Так называемый «еврейский вопрос».

– Это для вас он «так называемый», а нам он видится с глубокими корнями, – ответил генерал, нисколько не удивляясь прозвучавшему в его кабинете женскому голосу. Хотя сама Светлана даже немного испугалась, услышав себя.

А генерал спокойно продолжил:

– Если копнуть в год 1917-й (глубже некуда), то найдем кучу псевдонимов: Троцкий, он же Бронштейн; Стеклов по фамилии Нахамкес; Мартов – он же Цедербаум, Зиновьев – Анфельбаум, Каменев – Розенфельд… Эти люди творили революцию в России. Для кого – для себя или для русских? Кто их просил и откуда они взялись? Если вы не хотите замечать подобных вещей, то мы напротив. Так что для нас он просто «еврейский вопрос». «Так называемый» выглядит и звучит иначе: «русско-еврейский вопрос». Мы смотрим намного шире коммунистов, дальше. Пока они призывают к хорошо забытому старому, мы предостерегаем от не менее важного вопроса, от которого стыдливо отмахиваемся уже не одно десятилетие. И это не только русско-еврейские дела, здесь вообще все, что стоит перед словом «русский» или после него. Наша страна не Америка. Россия в отличие от США имеет глубокие исторические корни, поэтому все, что стоит перед или после слова «русский», оскверняет это понятие – во всяком случае, для меня. И первая ассоциация в связи с этим – облик татарина и монгола. Даже не приходится следить за чистотой словосочетаний: татаро-монгол – привычно на слух, не вызывает ничего, никаких эмоций. Только, может быть, возникнет на короткое мгновение образ грязного кочевника в меховой шапке да дернешь головой, представив в тот же самый миг, какой запах исходит от него. Попытайтесь произнести: татаро-русский, монголо-русский, африкано-русский. Не по себе, правда? А теперь попробуйте по-другому: афро-американец, итальянский американец… Привычно, да? Однако это возможно только в той стране, которая, собственно, не имеет своей истории, не имеет глубоких исторических, а главное, культурных корней. Ладно, мы определенное время были под игом, были под татарами и монголами, произошло великое кровосмешение. От этого не уйти, но прекратить необходимо. Какой-то умник сказал: чисто русские – не тронутые татарами, разве что поморы и карелы. Ерунда. Вы видели когда-нибудь помора или карела? Похож он сколько-нибудь на определенный, давно сложившийся образ русского человека? Нет, конечно. Эти «нетронутые» больше похожи на эстонцев или латышей. И мне иногда жаль, что их в стародавние времена не тронули. Надо было тронуть, чтобы не выделялись и не кичились.

– Похоже, кроме русской, вы ненавидите все расы и нации.