– Смогу, – она повернулась на сиденье. Ветровое стекло за ее головой побелело от снега. – Со мной все в порядке. Все действительно нормально.
– Хорошо, – без тени иронии отозвался он. – О"кей, пошли.
– Как насчет автомобиля?
– Это всего лишь смутный силуэт рядом с оградой. Оставим как есть.
Лок открыл дверцу, и вышел навстречу снежному шквалу, озираясь по сторонам в темноте. До рассвета оставалось уже немного времени, однако тусклое мерцание огней периметра пока что оставалось единственным источником света. Лок поднял воротник и сунул руки в карманы пальто. Он побрел по сугробу вдоль ограды, выискивая лазейку, оторванный кусок проволочной сетки. Женщина медленно плелась следом. В ограде должны были найтись бреши, используемые мелкими контрабандистами сигарет и спиртного.
Ощущение предательства тяжким грузом давило ему на плечи. Убийство Бет останется неотомщенным, Тургенев уйдет от правосудия. От этой мысли у него леденели губы. «Пошло оно все к чертовой матери! – яростно подумал он. – К чертовой матери…»
Ландшафт его внутреннего мира, простиравшийся в будущее, был таким же пустым и лишенным очертаний, как тундра, окружавшая их со всех сторон.
Хамид стоял навытяжку рядом с серым «мерседесом», как образцовый шофер, но в сознании Тургенева, когда он вдевал руки в рукава своего кашемирового пальто, возник совсем иной образ. Он слышал голос своей матери. Раздражение, сквозившее в этом голосе, объяснялось страхом перед недовольством его отца. «Петя, машина ждет только тебя!»
В детстве он часто вот так же выходил из парадной двери жилого дома в Москве, когда рассвет еще едва брезжил в сероватых предутренних сумерках. Мужчина, стоявший возле побитого микроавтобуса, притопывал ногами, чтобы согреться, рассерженный долгим ожиданием.
«Ты снова опоздаешь в школу!» Как часто ему приходилось выслушивать литании ее религии послушания: послушания отцу, партии, государству, каждому человеку, превосходившему по занимаемой должности ее мужа! С точностью и одержимостью ревностного коллекционера его мать разбиралась в любых, даже самых незначительных, градациях чинов, доходов и качества жилья в разных кругах ада, которым был секретариат Коммунистической партии Советского Союза, ее гражданская служба.
Тургенев нахлобучил меховую шапку и взглянул на темное небо, подсвеченное факелами газовых скважин и призрачным сиянием города. Снегопад слабел, в этом не было сомнений, и ветер, хотя его порывы все еще валили с ног, стал более порывистым и переменчивым, чем в первые дни беспощадного напора снежной бури. Долгожданный просвет в погоде наступит, и Хамид вместе с учеными наконец-то исчезнет с глаз долой.
Он задумался над причиной своих внезапных воспоминаний. Они не объяснялись ни его злостью на Хамида, ни позой иранца, стоявшего рядом с лимузином. Нет, дело было в том, что ученые, все шестеро, сидели в микроавтобусе, припаркованном возле «мерседеса». Микроавтобус подъехал к особняку лишь несколько минут назад. Его окна были затемнены, и Тургенев не различал лиц людей, сидевших внутри, но сам вид машины пробудил в нем детские воспоминания о жизни в Москве. Даже в его сегодняшней улыбке сохранился привкус горечи – память о косном, ортодоксальном доме, где ничто и никогда не ставилось под сомнение. Даже после стольких лет она оставалась мучительной. Он помнил благоговение Леонида Тургенева перед своим партийным билетом, раболепную благодарность за незначительные продвижения по службе и микроскопические изменения в улучшении качества жизни. Он помнил его безжалостное давление на своего единственного сына, обязанного добиться в жизни того же, чего добился отец, – ни больше и не меньше, его недовольство плохими отметками маленького Пети, ленью в школе, склонностью к спорту и недисциплинированностью. В первую очередь недисциплинированностью. Побои, выговоры, насильственное закрепление сосущего, черного чувства вины перед всеми и вся, а затем иррациональная гордость, когда сын вдруг превратился в подающего надежды молодого офицера первого управления КГБ.
Тургенев ненавидел своего отца. К матери, этому ничтожеству, безвольному слепку своего супруга, он испытывал смутную нежность. Одновременно она вызывала у него сильнейшее раздражение. Оба уже давно умерли.
Подойдя к автомобилю, Тургенев усмехнулся. Иранец озадаченно взглянул на него, не понимая причины его веселья. Не в этом ли кроется простое, самое простейшее объяснение тех радостей, которые доставляет ему капитализм? Антитеза, полное отрицание лакейской, идеологически выдержанной лояльности его отца.
Он дружески хлопнул Хамида по плечу, удивив иранца.
– Через два часа, друг мой, вы будете парить над облаками по пути в Тегеран. Не вешайте нос!
Он рассмеялся. Остатки недавнего унижения и негодования бесследно исчезли, не оставив в душе горького осадка.
Воспоминания об отце всегда оказывали на Тургенева такое воздействие. В них словно ощущалось первоначальное жжение, слабый укол, словно от погруженной в вену иглы, и эффект напоминал действие наркотического снадобья. Удовлетворение, мечтательная уверенность в своих силах, наслаждение властью и богатством. Как отец ненавидел бы его сейчас! До какого вопиющего позора и краха всех привычных истин не довелось дожить старому ублюдку!
– Поехали, Хамид, время не ждет!
Пребывая в самом лучшем расположении духа, Тургенев сел в лимузин.
ebooksa