Палач в белом

Жена коснулась больной темы, и Вениамин Павлович, и так до крайности раздраженный, поспешно прошел в прихожую, обулся и вышел из дома, хлопнув дверью.

* * *

– Черт вас знает, Владимир Сергеевич! – с глубокой тоской сказал мне Чехов. – Мало того, что вы не в состоянии вылечить, так вам еще нужно человека помучить, чтобы жизнь ему опротивела до последней степени! Ну посудите сами – разве это не инквизиция? Рентген я проходил, контраст ваш рвотный пил, зондирование вы мне проводили – желудочное и дуоденальное! Гастроскоп японский я глотал! Про всякую мелочь вроде анализов крови я уже не говорю! И вот не успел я очухаться, как вы опять назначаете мне те же самые пытки! Это, по-вашему, гуманно?

– В своем плаче вы забыли отметить, что от исследования кишечника все-таки уклонились, – хладнокровно заметил я.

– Да, уклонился! – гневно прорычал Чехов. – Еще не хватало, чтобы вы лазили ко мне в кишечник! Я все-таки полковник в отставке, можно сказать, герой, именным оружием награжден!

– Не вижу связи, – заметил я. – Разве что кишечник ваш особо засекречен... Ну да бог с ним. А повторные анализы необходимы, Юрий Николаевич... Они еще называются контрольными – с их помощью мы контролируем, насколько хорошо проведено лечение. Ведь за эти две недели вам стало немного получше, правда? И аппетит у вас улучшился, и жалобы реже... Или я не прав?

Юрий Николаевич махнул рукой.

– Улучшилось! – сказал он, скептически кривя рот. – На такую малость, что и говорить-то об этом не стоит! Конечно, вы-то расцениваете это как большой успех медицинской науки! Может быть, еще и диссертацию накатаете на моем трупе...

– Вот это вы зря, – с упреком сказал я. – Во-первых, диссертация мне не по зубам, а во-вторых, вы еще всех нас похороните и над гробом речь скажете – о своем слабом здоровье...

– Ладно, сдаюсь! – мрачно произнес Чехов. – С чего начнем, доктор?

– Начнем с японского гастроскопа, – объявил я. – Надеюсь, вы воздерживались от принятия пищи и жидкости, как я вас инструктировал? – А если бы не воздерживался? – с вызовом спросил Юрий Николаевич. – Ну, разумеется, я воздерживался! В вашем сиротском заведении я постоянно вынужден от чего-то воздерживаться. Поэтому я жду не дождусь, когда вы удовлетворитесь моими анализами и выпишете меня отсюда!

– Наверно, дома, в холодильнике, вас дожидаются грибы в маринаде и запотевшая бутылочка? – догадался я.

– Вы напрасно иронизируете! – обиженно ответил Чехов. – Из-за ваших заблуждений я не собираюсь отказываться от радостей жизни.

– Тогда наша новая встреча неизбежна, – категорически заключил я. – Одним словом, сейчас сестра сделает вам премидикацию, промедольчик подкожно, потом анестезия глотки лидокаином – и пожалуйте бриться!

– Смотреть сами будете? – хмуро осведомился Чехов.

– Ну, зачем же сам? Анатолий Сергеевич у нас ас в этом деле – вдвоем с ним посмотрим... Ум, как говорится, хорошо, а два ума – уже палата... В общем, ступайте в процедурную, там Танюша вас ждет, она уже в курсе...

– Эх, жизнь! – уныло произнес Чехов и встал. – Никогда вам, впрочем, не понять больного человека!

Он повернулся и пошел к выходу. Вся его крепкая фигура выражала обреченность и несвойственную ей покорность. Я вдруг подумал, что Чехов в чем-то по-своему прав и занятый своими расчетами врач действительно не в состоянии понять, что чувствует независимый и гордый человек, попадая в безжалостные тиски больничных правил. Ни его тело, ни его будущее уже не принадлежат ему, и все за него решают важные и неприступные дядьки в белых халатах – они просвечивают его насквозь, выворачивают наизнанку, загоняют в постель, а потом, многозначительно поджав губы, удаляются на совещание, где выносят приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию ни в одной инстанции. Пожалуй, Чехов прав, и в нашей профессии действительно есть определенный элемент инквизиции.

Подтверждение этого тезиса состоялось через полчаса в манипуляционной, где беспомощный Юрий Николаевич, лежа на операционном столе, стоически переносил вмешательство, которое сторонний человек иначе как издевательством бы не назвал. Из его раскрытого рта змеей выползал гибкий шнур гастроскопа, замыкавшийся свободным концом на хитрой приставке, которой управлял Анатолий Сергеевич, ас волоконной оптики. В высоком белом колпаке и хрустящем халате, он возвышался над несчастным Юрием Николаевичем, точно грозный призрак. Его выбритое до синевы лицо казалось торжественно-мрачным, и Чехов следил за ним с почтительным страхом беспомощной жертвы. Думаю, что свои воззрения на медицину он Анатолию Сергеевичу не выкладывал.

Приставка, соединенная с окуляром гастроскопа, позволяла выводить картину исследуемого желудка на экран цветного телевизора, и мы с Анатолием Сергеевичем могли как на ладони наблюдать те изменения, которые произошли внутри нашего сложного пациента за время его двухнедельных мучений.

А изменения, что бы там ни говорил сам Юрий Николаевич, имели место. Даже кратковременная разлука с радостями жизни принесла ожидаемый эффект, и суровое бритое лицо Анатолия Сергеевича заметно смягчилось.