— Не знаю, Лизок. Не знаю. Но думаю, о таком, который до Аляски дойти сможет.
— Бог ты мой! Утопия!
— К весне мы больше тонны золота не наскребем, и это уже не утопия. Белограй с дрожью ждет курьера из Москвы. Меньше прежнего они не запросят, тут и к гадалке ходить не надо. За невыполнение постановления Политбюро — расстрел, щадить никого не будут, первыми шлепнут Петренко, Белограя и меня. Черт с ним. Давно готов. И так лишних лет пять небо копчу. Как мне тебя из клетки вызволить? Мы ведь не венчаны и в ЗАГСе не отмечались. Может, тебя в Хабаровск переправить?
— Расстреляют не расстреляют, на ромашке гадать не станем. А то, что без меня ты здесь пропадешь, я твердо знаю. Другой надо искать выход.
— Рассуждения летящего со скал в море ангела с обрезанными крыльями. Внизу рифы оскалились острыми клыками. Поздно руки к небу тянуть, бог нас не видит за толщами черных туч.
— Выход всегда есть, Харитон! Не верю я в бога, спилась бы давно, как многие девчонки с моего замеса. Ты мужик сильный, слабинки ни в чем себе не давал, поэтому и я выстояла. Белограй тебя не бросит, в одном ряду пойдете.
— А на кого Дальстрой оставит? На Сорокина?
— Такая махина по инерции еще десяток лет крутиться будет. Ох, Харитоша, Харитоша, страшно мне.
Она обняла мужа и положила голову ему на покатое плечо.
Стрелки часов перевалили за три часа ночи. По стеклам стучал дождь. Снег к утру растает, превратив дороги в размытое глиняное месиво. Спать оставалось недолго, но они так и не сумели заснуть.
8.
К пятому причалу подошел «Альбатрос», катер с боевым прошлым, ранениями, неоднократно вступавший в неравный бой с противником и оставшийся на плаву до конца войны. После снятия с него вооружения торпедоносец отправился в опалу к берегам Нагайской бухты вместе с такими же, как он, зачисленными в разряд инвалидов, неспособных держать вахту в боевых порядках военно-морского флота. Работа в порту досталась только буксирам, остальные корабли раздали рыбакам, умеющим добывать краба и хорошую рыбу для стола руководства.
Итак, катер «Альбатрос» встал у причала. Его поджидала группа из восьми человек. Виктор Крупенков, главный рулевой, он же командир, он же рыбак и пропойца, сбросил трап на берег. Старую просоленную воблу затрясло от страха, как только он увидел, кто приближается к борту. Мистика! Сам всесильный Василий Белограй собственной персоной. Следом гроза ГУЛАГа полковник Челданов, его заместитель подполковник Сорокин, двое автоматчиков и двое зеков. Как их ни одевай, а штамп со лба не смоешь. Замыкал колонну непонятный тип. То ли зек, то ли вольняшка, то ли китаец, то ли якут, но не чукча. Держался прямо, уверенно, с достоинством.
Делегация взошла на борт, Крупенков убрал трап и приказал отдать концы. «Хорош улов, — подумал морской волк, — такие акулы в одном неводе». И тут же представил себе: сколько героев-добровольцев найдется в лагерях, дай им задание потопить катер вместе с заклятыми врагами человечества. Один взрыв — и срублена голова гидры! Обезоруживай охрану, поднимай народ на восстание. Ермаки, Разины и Пугачевы у нас еще не перевелись. В 17-м смогли, а почему в 49-м не смогут? «Не смогут! — остановил себя Крупенков. — Пока отец всех народов жив, все впустую. Надо бы сначала усатого придушить, да некому. Вшивота трусливая».
— Этих двоих в трюм, — приказал Сорокин.
Точно. Не ошибся. Зеков велено в трюм. Как их только ноги еще держат. Правильно. С палубы ветром сдует, в трюм их.
Старший, он же единственный, помощник командира Хабибуллин отвел доходяг в указанное место. Пассажиров проводили в орудийный отсек. Сорокин остался и, ухватив за руку, крепко сжал локоть бульдожьей хваткой:
— Ходил в бухту?
— А то как же, Никита Анисимович.
— Промеры сделал?