Руководство училища вскоре заметило странного человека, каждый год стоящего во время выпуска у решетки забора. Начальник политотдела не раз приглашал его пройти на плац. Особенно настойчивыми эти приглашения стали после того, как в училище узнали, что Бузько – один из первых выпускников сорок первого года. Но он каждый раз отказывался. Макару Капитоновичу было дорого это место за оградой. Ему почему-то казалось, что именно здесь стояла его мама в том роковом июне, когда он спешно уходил на фронт в звании младшего лейтенанта.
Ее расстреляли как жену и мать красных командиров на второй день после того, как немцы вошли в Шяуляй. Выжившие в оккупации соседи рассказывали, что женщину выдал кто-то из литовских националистов. Случайно увидел на улице и тут же донес в комендатуру. После войны Бузько пытался найти этого мерзавца, но не смог…
Макар Капитонович отвлекся от своих воспоминаний. Конечно, СИЗО – тоже своего рода тюрьма, несвобода, но порядки в нем значительно мягче, чем в тюрьме строгого режима. Бузько припомнил, как после завтрака ему приказали собираться с вещами на выход. Потом долго держали в отдельном боксе, видимо, формировали этап. Потом вывели на тюремный двор, посадили в автозак, повезли. Потом был страшный удар по машине, в автозак ворвались какие-то люди, вытащили его из «стакана»…
Кряхтя, стеная и проклиная все известные ему излишества, Макар Капитонович сел на кровати и энергично потер виски пальцами.
– Эй, живой кто есть? – крикнул он сиплым голосом. – Воды принесите!
Где-то в глубине дома тихо скрипнула половица, через минуту в комнату к Бузько вошел улыбающийся хозяин хутора. Голова у него была повязана мокрой тряпкой, на лице, несмотря на улыбку, написано неподдельное страдание.
– Лабас ритас, Макар Капитонович, – поздоровался он как можно доброжелательней.
– Издеваешься, лабус чертов? – буркнул старик. – Какое к черту «доброе утро», когда я с похмелья болею и ничего толком не помню…
Винславас укоризненно покачал головой и сел рядом с Бузько, протянув ему большую эмалированную кружку с зеленовато-желтой, мутной жидкостью. Макар Капитонович жадно прильнул к ней. В кружке был холодный, терпкий квас домашнего приготовления.
– Старый ты уже, товарищ Бузько, – грустно проговорил Винславас, глядя перед собой, – а все такой же грубиян. Никак не можешь свои кацапские замашки бросить…
Макар Капитонович чуть не поперхнулся квасом.
– Но-но, ты говори, но думай, – попробовал он разозлиться, но тут же сморщился от боли. – Кто ж ты еще, если не лабус? Напоил меня вчера, песий сын. Это вам, молодежи, все нипочем, а мне, между прочим, девятый десяток доходит. Могли бы и пожалеть старика…
– Нашел молодого, – насмешливо возразил Винславас, – тебе девятый доходит, а я восьмой разменял. Невелика разница…
Некоторое время старики сидели молча, думая каждый о своем.
Венславе Винславас в прошлом был партийным руководителем достаточно высокого ранга. Второй секретарь горкома партии, депутат Верховного Совета Литовской ССР, председатель комиссии партийного контроля горкома. По «табели о рангах» ему полагалась персональная машина, трехкомнатная квартира, дача в престижном месте, прикрепление к спецбуфету. Возможно, частично из-за потери былого статуса он категорически отказался принимать нововведения демократического общества, из-за чего едва не угодил под волну репрессий, которые демократы с удовольствием проводили против всех тех, кто открыто не принимал новые порядки.
Была и еще одна причина для упрямства Винславаса. Выросший в семье такого же партруководителя, каким стал он сам, юный Венславе вынес из прошлой жизни одну непреложную истину: как отдельное государство Литва сформировалась только в девятнадцатом году при непосредственном участии и с одобрения большевиков. Компартия Литвы, образовавшаяся после октября семнадцатого года, дала ему и его семье все, о чем только можно было мечтать в СССР. Поэтому коммунистическую партию, считал Винславас, надо любить и лелеять. По своим убеждениям он был не ортодоксом, а скорее функционером-приспособленцем. Новая власть в республике обидела его тем, что отняла надежды на безбедную старость. Но самое главное, лишила всех накоплений.
Подаваясь в отшельники, бывший второй секретарь горкома партии крупно поругался с семьей. И хотя впоследствии состоялось некое подобие примирения, полной гармонии в отношениях с женой и детьми не наступило. Как не произошло примирения с новой властью и установленными ею порядками. Живя на хуторе, Винславас, конечно же, выпал из активной государственной жизни, но никогда не упускал случая и возможности показать демократам свой «коммунистический кукиш», частенько нарушая новое законодательство. Сознательно укрывая у себя беглых преступников, и в частности сына своей племянницы Айдаса, Винславас считал себя бунтарем, потому что Гирдзявичус, по его мнению, тоже не любил демократов и только поэтому часто нарушал законы.
– Куда ты теперь собираешься идти, Макар? – тихо спросил Винславас, когда пауза показалась ему затянувшейся. – В Литве тебе жить не дадут… Я мог бы тебя спрятать у себя, но как долго ты продержишься в подполье?
– А кто его знает, – честно признался Бузько. – Я теперь ничего сам не решаю, за меня решают. Как мне жить, что мне делать, где жить… Ты же помнишь, когда вся эта кутерьма с независимостью началась, я твердо решил, что останусь здесь, в Литве. Некуда мне было ехать… И вот что из этого вышло.
– Не ты один такой, – со вздохом ответил Винславас. – Ну, ты-то хоть русский, понятно, за что страдаешь. А я? Я, чистокровный литовец, сам видишь, где оказался…
ebooksa