От этих мыслей голова, и без того напоминавшая набитый сырым песком чугунный котел, разболелась с новой силой. Сегодня весь день — вернее, всю вторую половину дня, — с Александром Дымовым творилось что-то неладное. Он чувствовал себя больным и разбитым, и каждое движение давалось ему с огромным трудом. Первую половину дня, часов до двух, а то и до трех, он попросту проспал, хотя накануне уснул не так уж поздно. Впрочем, «уснул» — это было не совсем то слово. Вернее было бы сказать, что он вырубился или, как выразился кто-то, пал смертью храбрых в неравном бою с зеленым змием.
Вчера, разослав по почте бандероли, он решил отметить начало нового этапа в своей творческой и личной жизни, приобрел в придорожном магазинчике три бутылки водки и упаковку баночного пива. Сейчас, мучаясь от жуткого похмелья, он то и дело задавался вопросом: кой черт дернул его набрать такую прорву выпивки? Можно было подумать, что он решил упиться до смерти, и, судя по последствиям, это ему почти удалось.
Двигаясь медленно и вяло, как столетний старик, мучимый всеми известными науке хворями, он слегка подался вперед, запустил руку в узкий задний карман джинсов и выудил оттуда расплющенную в тонкий блин пачку сигарет. Порывшись в ней дрожащими пальцами, Александр отыскал единственную уцелевшую сигарету — тоже сплющенную, кривую и морщинистую, как стариковский пенис. Пришедшее на ум сравнение сигареты с пенисом показалось ему интересным, и он пожалел, что не набрел на него раньше, когда писал рассказ. Впрочем, впереди у него еще много рассказов, особенно если кто-нибудь из этих сволочей редакторов все-таки найдет в себе мужество признать, что на сей раз у Александра Дымова получилась стоящая вещица — добротная, оригинальная, берущая за душу. Перед тем как разослать рукопись по редакциям, он перечитал рассказ еще трижды, нашел в нем несколько мелких опечаток, но дело было не в этом: главное, что от каждого следующего прочтения он ловил кайф, находя в собственном произведении все новые достоинства. Если рассказ и теперь не напечатают, придется признать, что на свете и впрямь не существует ничего похожего на справедливость.
Зажигалка, как назло, куда-то запропастилась. Александр долго обшаривал и ощупывал карманы джинсов, силясь ее отыскать, а потом устало уронил руки и остался сидеть, ссутулившись, держа во рту кривую, уже начавшую высыпаться сигарету. Нужно было подняться и сходить в дом за спичками, но сил на это не осталось. Оранжевый, как апельсин, «жигуленок» с распахнутой настежь передней дверцей косо стоял посреди двора. Эту ночь и половину сегодняшнего дня Александр проспал в машине, прямо за рулем, чем отчасти и объяснялось его нынешнее плачевное состояние. Он вспомнил, как пришел в себя в раскаленном жарким полуденным солнцем автомобильном салоне, где совершенно нечем было дышать, со скользкой от пота, горячей пластмассовой баранкой под щекой, и его снова замутило. Надо же было так нажраться!..
Он помнил, что, свернув с шоссе на проселок, остановил машину и выпил банку пива. Пиво было теплое и слишком крепкое — «девятка» в серебристо-коричневой жестянке. Чувствуя тепло в желудке и шум в ушах, он выбросил банку на дорогу и тронул машину. Желтоватая пыль клубилась над куцым рыжим багажником «копейки», застилая небо, и точно такая же неопределенная, мерзкая муть клубилась у него в душе. Он вел машину и ждал, когда же пиво наконец подействует на него по-настоящему, но так ничего и не дождался, кроме легкой тошноты и головной боли. Тогда он снова съехал на обочину — дело было уже в лесу, где ему заведомо не мог повстречаться инспектор ГАИ, — остановился и достал из сумки бутылку водки. Водка тоже была теплая, мерзкая и жгучая, и после трех глотков с ним случилось что-то вроде затмения, из которого он вынырнул уже у себя во дворе. Помнится, было ему совсем худо, поскольку пить по-настоящему он не умел. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим», — пробормотал он тогда, адресуясь к собственному желудку, и в подтверждение своих слов допил остатки водки из бутылки, которая, как оказалось, была зажата у него в руке…
Кряхтя, он подался вперед, намереваясь встать, и тут заметил в траве у крыльца блеск хромированного металла. Это была зажигалка. Александр потянулся за ней, поднял с земли и наконец-то прикурил сигарету, сразу же об этом пожалев: дым ударил по легким, как стальной лом, из желудка поднялась и подступила к самому горлу тошнота — тяжелая, непреодолимая, вызывающая тоскливое желание скорее умереть, чтобы никогда больше не испытывать подобных ощущений. Александру не раз доводилось напиваться до потери пульса, а наутро мучиться похмельем, но сегодня, сейчас это было что-то особенное, совершенно неописуемое.
Он немного посидел, привалившись плечом к гнилому, изъеденному древоточцами крыльцу, закрыв глаза и прижав к груди подбородок, весь покрывшись липкой холодной испариной. Вообще-то, в такой ситуации следовало бы прочистить желудок, но Александр сомневался, что из этого что-нибудь получится, даже если он засунет в горло не два пальца, а все десять: как пил, он помнил, а вот насчет закуски никаких воспоминаний в мозгу не сохранилось. Осторожно открыв глаза, он увидел не одно, а два мутных, расплывающихся, подернутых тошнотворной сероватой пленкой, сочащихся густой прозрачной сукровицей кроваво-красных солнца, насаженных на острые пики еловых верхушек. От этого зрелища ему стало совсем скверно, он замычал, зажмурил глаза и так, зажмурившись, сделал еще одну осторожную затяжку.
Он еще немного посидел так, бездумно наблюдая за плавными перемещениями разноцветных фосфоресцирующих пятен под сомкнутыми веками. Затем снова поднес к губам сигарету, но тут выяснилось, что она уже сгорела почти до самого фильтра и вот-вот обожжет ему пальцы. Открыв глаза, Александр тупо уставился на тлеющий уголек, и, пока он разглядывал кончик сигареты, она догорела до самого конца и все-таки прижгла кожу. Грязно выругавшись, Дымов отшвырнул окурок. Собственный голос показался ему чужим, похожим на карканье вороны, умирающей от несварения желудка.
Солнце между тем зашло, спряталось за лесом, и теперь над верхушками деревьев виднелось только малиновое с медным отливом зарево. Неподвижно висевшие над западным горизонтом облака окрасились в нежный красно-фиолетовый цвет, напоминая комья манной каши с черносмородиновым вареньем. Во дворе стало сумеречно и прохладно, и Александр почувствовал облегчение: красный закатный свет сегодня почему-то вызывал у него неприятные ассоциации.
Откуда-то с противным писком прилетел один из первых в этом году комаров — мелкий, тощий, явно очень голодный — и с лету приземлился ему на руку.
— Окосеешь, дурак, — сказал ему Александр. — Во мне же сейчас крови нет, один сплошной спиртяга…
Комар не внял предупреждению — потоптался немного, переступая тонкими суставчатыми лапками, среди редких волосков на запястье, выбрал местечко и вогнал туда хоботок.
— Пьянству — бой, — сказал ему Александр Дымов и прихлопнул кровопийцу.
От этого чересчур резкого движения он едва не свалился с крыльца. Посторонний наблюдатель этого заметить не мог, но внутри у Дымова все сместилось, и ему стоило немалых усилий удержать равновесие — отравленный парами алкоголя вестибулярный аппарат работал как попало, вразнос. Дымов чувствовал себя готовым развалиться на куски глиняным болваном — раскисшим, рыхлым, текучим, растрескавшимся, неспособным сопротивляться силе земного притяжения.
С этим нужно было срочно что-то делать. Сквозь похмельный туман ему вспомнилось, что завтра он должен выйти на работу — отпуск, взятый им за свой счет в фирме, где он пять дней в неделю с девяти до шести занимался сущей чепухой, закончился сегодня. Строго говоря, это была катастрофа — маленькая, местного значения, но от этого не менее сокрушительная. Чтобы оказаться на работе завтра в девять, ему нужно было сейчас же садиться за руль и гнать в Москву — то есть сделать то, на что он заведомо был не способен. Шеф у Александра Дымова был строгий — один из тех ублюдков, что обожают издеваться над подчиненными, требуя от них механической точности в исполнении любых, даже самых дурацких распоряжений. «То, чего не хотите или не можете сделать вы, за вас с удовольствием сделают другие», — любил повторять он, намекая на то, что свято место пусто не бывает. Опоздание к началу рабочего дня на какие-нибудь две минуты, запах перегара, слишком частые перекуры, недостаточная расторопность и даже невыглаженный костюм — любая из этих мелочей могла послужить причиной для увольнения. Впрочем, в данный момент перспектива потерять давно опостылевшую работу нисколько не трогала Александра; сквозь тошнотворный туман термоядерного похмелья грозившие ему неприятности казались не стоящими выеденного яйца, имеющими к нему отношение не больше, чем неприличный рисунок на стене общественной уборной. Подумаешь, неприятность — увольнение! Если разобраться, о такой вот неприятности Александр Дымов в глубине души мечтал едва ли не с первого дня работы в этом вонючем рекламном агентстве…
Такое безразличие показалось ему любопытным, и он отважился тихонько, осторожно потрогать самую свежую и глубокую из своих ран, просто мысленно произнеся одно короткое слово: «Ника». Он ожидал возвращения боли, обиды, жгучей ревности, но ничего не произошло. За проведенные в беспамятстве часы образ Ники потускнел и стерся, утратил живость, превратился в воспоминание, сводившееся к коротенькому слову из четырех букв — фактически, к пустому звуку, лишенному отныне какого бы то ни было смысла. Имя этой неблагодарной девчонки больше не вызывало в душе никакого отклика; произнести его было все равно что вслух сказать: «Абракадабра!»
Это было просто превосходно, и Александр решил, что древние были правы: истина действительно в вине, и чем больше этого самого вина, тем ближе ты к абсолютному знанию. Та часть его мозга, которая уже немного протрезвела, догадывалась, что все намного сложнее и что бесчувствие его объясняется, скорее всего, остатками алкогольной анестезии, заморозившей нервные окончания, однако его это вполне устраивало: он устал мучиться ревностью, ему хотелось отдохнуть, расслабиться, и теперь Александр наслаждался покоем, пусть даже сопряженным с мучительной тошнотой и неспособностью твердо стоять на ногах.
Он встал, придерживаясь за столбик крыльца, кое-как преодолел низкую ступеньку, на которой до этого сидел, и побрел в дом. В темных сенях он, как обычно, задел пустое ведро, и то с жестяным грохотом откатилось в дальний угол. Привычно ругнувшись, Дымов переступил высокий порог, нашарил на бревенчатой стене архаичный выключатель и включил свет. Под низким потолком вспыхнула голая, засиженная мухами лампочка на грязном витом шнуре. Шнур был древний, в растрепавшейся матерчатой оплетке. Изоляция на нем давным-давно пересохла и растрескалась; Дымов подозревал, что в один прекрасный день вся эта халупа сгорит, как кучка сухих щепок, в результате неизбежного короткого замыкания в электропроводке, но сейчас это трогало его даже меньше, чем обычно: чему быть, того не миновать. Жизнь представлялась ему бесконечной чередой бессмысленных неприятностей; одной больше, одной меньше — какая, в сущности, разница?
В доме царил кавардак. Судя по всему, находясь в отключке, Александр недурно провел время — разумеется, с точки зрения человека, чудящего в режиме автопилота.
Некоторое время он стоял, слегка покачиваясь, в дверном проеме и с тупым любопытством обозревал следы учиненного в беспамятстве разгрома. У него даже мелькнула мысль, что, пока он трупом валялся на переднем сиденье своих «Жигулей», в доме побывали посторонние — воры, например, а то и просто подростки из соседней деревни, у которых энергии во все времена было больше, чем мозгов. Впрочем, и те и другие наверняка не упустили бы случая свистнуть красовавшийся на самом видном месте ноутбук и нераспечатанный блок дорогих сигарет, лежавший на подоконнике.