До седьмого колена

– Ни капельки, – твердо сказала Лена. – Не понимаю, чего ты ко мне пристал с этим ребенком? Зачем он тебе понадобился, скажи на милость?

– Это трудно объяснить, – сказал Даллас. В днище машины опять с глухим стуком ударился камень; Даллас ощутил удар пятками сквозь пол и болезненно поморщился. – Понимаешь, я ведь не молодею. Ну, словом, наследник и все такое... И вообще, тебе не кажется, что в доме у нас как-то пустовато? Не дом, а декорация какая-то. Короче говоря, я и сам толком не знаю отчего и почему. Просто чувствую, что он мне необходим, и все.

– Чувствуешь, – передразнила Лена. – Сегодня чувствуешь, что он тебе необходим, а через год почувствуешь, что прекрасно можешь обойтись без него. Тогда что?

– Послушай, – терпеливо сказал Даллас, – неужели тебе так трудно сделать мне этот подарок?

– Мне-то? А ты сам попробуй, любимый, тогда и поговорим. Поделишься своими впечатлениями, расскажешь, трудно тебе было или не очень.

– Я же сказал, рожать будешь в самой лучшей клинике. В Швейцарии, в Америке... Хоть в Австралии, выбирай сама. В конце концов, всегда можно попросить наркоз.

– Кесарево? Чтобы шрам от лобка до подбородка?

– О господи, – сказал Даллас. – Ну что ты несешь? От какого лобка, до какого подбородка? Видел я эти шрамы, их пальцем закрыть можно... Одна небольшая пластическая операция, и от него следа не останется. Это же кесарево сечение, а не вскрытие! Что ты, ей-богу, как маленькая...

– Ладно, – высоким неприятным голосом сказала Лена, – хватит уже. Что ты мне тут рассказываешь, чего ты меня уговариваешь? Ты ведь уже все решил. Сам, без меня. И что будет, если я тебе не подчинюсь, тоже очень подробно описал. Знаешь, я бы, наверное, на тебя в суд подала, если бы это не было так ново и захватывающе...

– Что именно кажется тебе новым и захватывающим? – глядя на дорогу из-под полей низко надвинутой ковбойской шляпы, спросил Даллас.

– Ты, – сказала Лена. – Ты в роли патриарха-домостроевца – это действительно что-то новое. Мне даже понравилось. Чувствуешь себя кем-то вроде сексуальной рабыни. Только ты не увлекайся. Попробуешь заставить меня стирать твои носки – я их тебе в глотку вобью, понял?

– Тьфу ты господи, – сказал Даллас, думая о том, что везти эту дуреху надо было не на ранчо, а за бугор, в какой-нибудь закрытый пансионат для беременных, куда никого не пускают, кроме ближайших родственников, где все контакты с внешним миром ограничены до минимума и где с постояльцев в буквальном смысле слова сдувают пылинки.

«Так и сделаю, – решил он. – Недельку посидит на ранчо, ничего ей не сделается, а я за это время осмотрюсь, прощупаю почву, найду пансионат, оформлю все бумажки, заплачу и куплю билет. И сделаю я это тихо-тихо, чтобы ни одна сволочь не узнала. Там, за бугром, до нее никто не доберется, особенно ЭТОТ...»

Перед ним вдруг вспыхнула яркая, будто наяву, картина; она была видна ему во всех мельчайших подробностях, как при вспышке молнии. Он увидел выложенную грязноватым белым кафелем прозекторскую и обитый серым цинком стол. На полу возле ножки стола валялась скомканная простыня, а на столе лежало тело – худое, костлявое, синее, с грубым Y-образным швом от вскрытия, пересекавшим живот и грудную клетку. На теле виднелись многочисленные ножевые ранения; головы не было, кистей рук тоже. Даллас увидел, как Кастет спокойно шагает вперед, берет левую руку мертвеца и приподнимает ее так, чтобы всем была видна татуировка на предплечье – старая, расплывшаяся, синяя с прозеленью татуировка в виде якорька. «Это он, – говорит Кастет и небрежно, как какой-то посторонний предмет, кладет изуродованную руку обратно на стол. – Помнишь, Косолапый, ты ему этот якорек иглой от швейной машинки два часа выкалывал. Он тогда моряком хотел стать, чудак... Все, отмучился Туча». – «Правда?» – с какой-то странной интонацией отвечает Косолапый, тоже подходит к столу и вдруг, послюнив палец, начинает тереть татуировку, которая прямо на глазах смазывается и исчезает, превращаясь в размытое, похожее на старый синяк пятно.

«Вот подонок, – мрачнея, говорит Кастет. – Умереть, значит, решил... Хорошее алиби. Ладно, с этим все ясно». – «Ментам скажем?» – негромко спрашивает Шпала. – «Еще чего! – говорит Кастет. – Раз он сам в жмурики записался, пускай жмуриком и остается. А уж я позабочусь, чтобы он как-нибудь не вздумал воскреснуть. А вы мне поможете, ясно? Вопросы, возражения есть? Нет? Тогда пошли отсюда, холодно здесь, да еще эта вонь...»

... Возражений ни у кого не оказалось, даже у чувствительного Далласа. Обезображенный труп на холодном цинковом столе отбивал всякую охоту возражать. Тот, кто подбросил его ментам вместо себя, больше не был Тучей, которого они когда-то знали; честно говоря, после того, что он сделал, Даллас не отважился бы назвать его человеком. Из зоны вернулся хищник, свирепый и кровожадный, и не надо было долго ломать голову, чтобы понять, зачем ему понадобился этот кровавый балаган с подменой. Он вышел на охоту, и все четверо знали, кто в этой охоте избран на роль дичи.

Даллас тряхнул головой, отгоняя жуткое видение, и снова утер вспотевшее лицо концом шейного платка. На мгновение ему даже почудился запах мертвечины, но он; тут же понял свою ошибку, увидев в поле недалеко от дороги заляпанный до самой кабины трактор с лязгающим прицепом. Трактор разбрасывал навоз, удобряя почву, и воняло от него именно навозом, а никакой не мертвечиной.

– Фу, – морща изящный носик, отреагировала на новый запах Лена. – Ну и вонь! Ты не можешь ехать быстрее?

– Трактор в поле дыр-дыр-дыр, за рулем сидит батыр, – с натужной веселостью продекламировал Даллас, увеличивая скорость. – Мы вывозим в поле гной, слава партии родной!

– Очень смешно, – брезгливо кривя красивые губы, сказала Лена. – Прибавь газу!