– И я сейчас лягу. Вот только окно открою.
Клава намеренно неспешно возилась у окна, клацала шпингалетами, словно не могла с ними совладать в несуществующей темноте, а сама в это время бесстыже разглядывала раздевающегося Корнышева. Когда он остался в одних трусах, Клава обнаружила, что на теле Корнышева повреждений куда меньше, чем на лице. Чтобы разглядеть получше, Клава приблизилась, медленно ступая по скрипучим доскам пола, словно она нерешительно шла в темноте.
На груди одна рана. И на спине. И больше – ничего. Даже странно.
– Ты помнишь, как горел в доме? – спросила Клава.
– Не-е-ет, – на всякий случай открестился Корнышев.
– Просто удивительно. Почему-то твоя голова пострадала сильнее всего. А на теле повреждений почти нет.
– А ка-а-ак ты ви-и-идишь?! – ужаснулся Корнышев, лихорадочно нащупывая одеяло.
Нырнул в кровать, укрылся.
– Со-о-оврала?! Про-о-о свет!
Клава рассмеялась.
– Ну а что у тебя за пионерская стеснительность?
– Га-а-аси! – сердито шипел Корнышев.
Клава со смехом упала в стоящую рядом с корнышевской скрипучую кровать.
– Ну уж нет, Святослав Геннадьевич, – произнесла она игриво и осторожно прикоснулась кончиками пальцев к плечу Корнышева.
Потом ее взгляд наткнулся на черную маску, и смешливость тотчас же Клаву покинула. Она вздохнула, не сумев сдержаться. Корнышев, угадав состояние женщины, взял ее руку в свою.
Тонкие у нее пальцы. Нежные. Говорили, что она красивая. Как такая женщина могла здесь оказаться?
– Ты-ы-ы не удивля-я-яйся, – прошипел Корнышев, поглаживая руку Клавы. – Ты ра-а-асскажи про наше знако-о-омство.
– Как мы с тобой?..
– Ага-а-а. Зде-е-есь познако-о-омились?
– В Москве.