– Каким колечком? – поинтересовался директор, мрачнея.
– Золотым. Колечко он тебе подарил, Леха сам нам рассказывал…
Кирьяков недоговорил, потому что директор схватил его за ворот рубахи и, не помня себя от ярости, рванул, с хрустом отскочили пуговицы, обнажая загорелую кирьяковскую грудь, а на той груди – золотой крестик. Директор едва увидел этот крестик – и в тот же миг обмяк, и Кирьяков, скользнув взглядом по своему распахнутому вороту, тоже вдруг смешался и побагровел.
– Колечко, говоришь? – прошептал горячим шепотом Михалыч. – А что-то ты в крестах? А, дружок?
Его голос стал совсем ласковым, певучим, но этой внезапно родившейся доброте Кирьяков знал истинную цену.
– Крестик, говорю, откуда? А? – И директор влепил Кирьякову пощечину – за его злые слова и за свой недавний страх. – Мы все замазаны, Кирьян. Менты разбираться не будут. Понял? – уже по-деловому говорил, давая понять, что обид не помнит. – Это хорошо, что Леха в отлучке был и менты на него не вышли. Иначе всем нам в собачнике сидеть. Ты знаешь ментовский собачник, Кирьян? Гнилое место. Сам не был, но рассказывали. – Вздохнул, переживая. – Вляпались мы, конечно, Кирьян, с Лехой этим…
– Не надо было брать его!
– Ладно, дело прошлое. Плохо, конечно, что осторожность мы потеряли. Чуял я, что тянется за ним что-то, темный человек, себе на уме, да все не хватало решимости его прогнать.
«Куда же прогонять, – подумал Кирьяков, – если кольца золотые дарит». Тут он вспомнил про свой крестик, который ему тоже Алексей подарил, и вздохнул.
– Ты не грусти, Кирьян. Все сделаем как надо. До ночи здесь полежит, место глухое, никто его не приметит, а ночью закопаем. Где сегодня хоронили?
– На третьей аллее.
– Потемну могилу вскроем и Леху туда подбросим. Понял? Все чисто. Он пришел ниоткуда и никуда исчезнет. Без следа. Пусть ищут потом.
– А гроб?
– Что – гроб?
– Без гроба нельзя. Что же мы его, как падаль…
– Ладно, не учи, – поморщился директор. – В сарае гроб возьмем. Тот, старый – помнишь?
– Помню.
– И не говори никому, – сказал Михалыч. – Никому!
Последнее слово прошептал в самое лицо Кирьякову.
Для пущей острастки. Хотя и был уверен, что Кирьяков и так никому не скажет о случившемся.