отчего грустит медведь?
Рано начал он седеть!
Эх, рано.
Никто его травинкой не щекочет, Никто не хочет так, как он захочет, И вот идет один домой
Без шарфа, с непокрытой головой…
Яровой, улыбнувшись, прошел в салон самолета, а вдогонку ему еще неслись обрывки песни.
Веселятся. А завтра захватит их тай га в колючие лапы свои. Стиснет накрепко. И вот тогда не до смеха будет. Но эти выстоят. Выдержат все. Умеющий смеяться, не смеет плакать…
Яровой смотрел в иллюминатор. Как осторожно идет самолет к взлетной полосе, к старту. Каждую песчинку ощупывает. Не торопится. Но вот приостановился, словно задумавшись. И вот загудел. Будто набрав полные легкие воздуха, сделал рывок, помчался по прямой. И взмыл вверх. У людей не всегда так получается. Бывают срывы. Случаются и падения. Не все выдерживают высоту…
Шли часы. Под крылом самолета проплывали горы, реки. Синие, чистые, как глаза ребятишек. Их сменяли поля с еще не везде запаханными траншеями; темные в эту пору, будто обугленные, леса. И опять леса. Но уже строительные. Яркими заплатками по всей россыпи городов и поселков прикрыли они заживающие раны-руины.
…Москва встретила особой подтянутостью, сохранившейся после сравнительно недавней военной выправки. Чашка обжигающего чая и бутерброд на ходу, пересадка из Домодедово во Внуково — на бегу и… Самолет берет курс на Магадан.
Рядом с Яровым сидел старик. Лицо у него в красных прожилках, губы в ленточку, нос сизый, будто обмороженный. Подбородок кирпичом вперед выпирает. Глаза — как оловянные шарики. Старик потирал жесткие руки. Ожидающе поглядывал на стюардессу. Та поняла:
— Сейчас будем обедать. Приготовьте столики.
Сосед засуетился. Снял шапку. Расстегнул меховое пальто, достал из внутреннего кармана «мерзавчик» — стограммовую бутылочку с водкой, сковырнул картонную пробку, булькнув, опустошил. Немигающе уставился на дверь, за которую ушла стюардесса.
Поев, старик подобрел. Заговаривать с Яровым начал.
— Ты откуда к нам летишь, этак налегке?
— С юга.
— А зачем?
— По делам.
— Надолго?
— Пока не знаю.