Ранним утром, когда Еремей собирался у крыльца на охоту, Бегун подошел к нему.
— Еремей, возьми меня с собой. Научи охоте. Стрелок из меня никакой — в армии стрелял, лет двадцать назад, да пацаном из рогатки, — так хоть капканы ставить, что ли, птиц ловить…
Еремей натягивал сапоги из толстой сохатины, густо смазанные дегтем. Исподлобья насмешливо глянул на него.
— Хватит мне бабьей работой заниматься, — настаивал Бегун. — Зима скоро — что мне зимой, кросны сновать?[3] И нахлебником не хочу. Мне мужицкое дело надо…
С весны до поздней осени Бегун прошел весь круг полевых работ — палил прошлогоднюю стерню и взрывал пашню, сеял и полол, сеноко-сил и метал стога, жал серпом полегшую рожь и молотил, копал картоху и рубил капусту — вникая в каждое новое дело и ничем не брезгуя. Собирал с бабами лещину и грибы, травы, голубику и клюкву, драл бересту на рукоделие и на деготь, по колено в болотной жиже рвал рогоз — высокие стебли с толстым бархатным наконечником, которые всю жизнь считал камышом, — его мясистый полуметровый корень сушили и мололи в хлеб. Оставался еще лен — таскать, стлать, мять, трепать на волокно, но это было уже вовсе бабье искусство как детей сиськой кормить…
Еремей тоскливо вздохнул — жалко было пропавшего дня, с таким помощником в лесу, как с ярмом на шее, — и нехотя махнул рукой. Он отдал Бегуну большую клеть, сплетенную из лозы, сам закинул на плечи крошни с провиантом, старую свою посадистую винтовку и взял рогатину — рябиновое ратовище с широким стальным пером и поперечиной. Перекрестился на храм, беззвучно проговорил губами то ли молитву, то ли охотницкий заговор и двинулся в лес. Он шагал в полную ногу, не оглядываясь, так что Бегуну приходилось поспешать, чтобы не отстать, не заблудиться. С ними шел Суслон,[4] самая крупная из озерских лаек, сопровождавшая Еремея из Рысьего. Его рыжий хвост серпом и густая опушка на задних лапах наподобие галифе мелькали далеко впереди.
Земля, укрытая плотным мхом, еще хранила тепло, а воздух уже остывал за ночь, и по утрам между деревьями повисала холодная белесая дымка. Осень здесь не слепила огненными красками, как в средней полосе — пожелтел редкий подлесок, да хвоя выгорела за лето, потускнела.
Суслон вдруг встал. Еремей предостерегающе поднял руку. Потом, не отрывая глаз от сплетения сосновых ветвей над тропой, снял одной рукой винтовку и опер ствол на поперечину.
Бегун, как ни приглядывался, не видел впереди ничего живого. Он осторожно, на цыпочках, переступил ближе к Еремею, чтобы по направлению ствола понять, куда он целится. Треснула под ногой сухая ветка, и громадный, как индюк, мошник — бородатый лесной петух ломанулся сквозь ветви, звучно хлеща крыльями. Еремей досадливо обернулся. Бегун только виновато развел руками.
Они двинулись дальше. Чуть погодя Еремей нагнулся и указал ему на пару следов, промятых во мху, и еще пару поодаль.
— Заяц?
Еремей прижал палец к губам, даже оглянулся испуганно.
— Нельзя по имени? — догадался Бегун. Он вспомнил, что озерские охотники никогда не называли зверье перед охотой по именам — лось, медведь, лиса, а сохатый, хозяин, красна. — Косой?
Еремей кивнул. Они прошли по следу; около молодых осинок с обглоданной по низу, размочаленной корой Еремей поставил клеть, бросил внутрь крупно нарезанную репу и поднял заслонку на прут-сторожок. Ловушка была незатейливая: заяц, зайдя в клеть, задевал сторожок, и заслонка, отворяемая только снаружи, падала.
Через полчаса, подстрелив по пути тетерку, — Бегун в этот раз стоял не дыша, — Еремей вышел к другой клети, поставленной накануне. В ней смирно сидел крупный русак, уставший уже, видно, биться о прутья ловушки. Он распластался по земле, прижав уши, надеясь, что его заячий бог пронесет людей мимо, но, увидав их в двух шагах, забился с новой силой, так что клеть ходуном заходила.
Еремей просунул внутрь руку, поймал его за уши и вытащил, прижимая зайца к земле, не давая ему вскинуть для обороны когтистые задние лапы. Достал нож и перерезал горло. Заяц истошно закричал, разевая рот с дрожащим розовым языком, засучил лапами, выдирая мох вместе с землей. Тошнотворно запахло кровью.
Бегун стоял, не в силах оторвать глаз от пульсирующей красной струи, брызжущей на землю, судорожно глотая подкатывающий к горлу комок. Он знал, что заяц тут почитается нечистым зверем, и кровь надо сливать до капли.
Еремей глянул на него и жестко усмехнулся. Поднял обвисшего тяжелого зайца, перекрутил его за шею веревкой и подвесил к поясу. Перекрестился, указал Бегуну, чтоб взял клеть, и пошел дальше. Бегун поплелся следом, поглядывая на свесившего мертвые лапы русака…
К полудню они впервые присели на опушке. Еремей достал репу, лук, копченое мясо, настрогал тем же ножом, которым резал зайца, и они — молчком, как и весь день с утра, принялись за еду.
— Послушай, Еремей, — начал, наконец, Бегун. — Я ведь неспроста с тобой пошел, а не с Лукой, не с Флегонтом…
ebooksa