– Угадал, это Даша. Значит, ты утверждаешь, что собака нашла карточку по запаху Михася? Значит, он держал ее в руках?
– По-видимому, да, но полной уверенности нет.
– Ну, спасибо, Сашка! Дал ты мне ниточку! Получается, что мы с тобой на вора вышли, который у нее карточку и вытащил. Теперь, может, и деньги найдутся.
– Вот тут я бы оптимистичных прогнозов не делал, Антоха. Обыск у Михася в доме провели, но результата никакого. Обычная квартира холостяка, и ничего лишнего. Никаких излишеств и никакого богатства. Даже сберкнижки не нашли или пластиковой банковской карты. Короче, никаких следов причастности к преступлениям.
– Надо, чтобы опера поработали по его связям, по кругу знакомых прошлись…
– Ну, это они и без тебя знают. Поднимал я этот вопрос, обещали держать меня в курсе событий.
Что-то подсказывало Антону, что, даже изучив всю личную жизнь Михася, опера не найдут в ней факты, которые могли бы вывести на соучастников, сбытчиков краденого, просто корешей из уголовного мира. Вряд ли Михась когда-либо афишировал свои связи с ворами.
Однокомнатная квартирка с тусклыми, заросшими паутиной окнами, с почерневшими от грязи подоконниками. На них банки из-под маринованных помидоров и огурцов. И бутылки, конечно. Обои на стенах местами отслаивались, линолеум на полу протерся до бетона, а двери… А когда-то Малахит любил роскошь, шик в быту! Смотреть на то, во что превратилось жилище, было больно, но еще больнее было внутри.
Леня Малахит страдал страшно. Болезнь разъедала его внутренности, а он упорно отказывался лечиться, отказывался от помощи, которую ему предлагали старые верные кореша. Хотя сколько их осталось-то? Домкрат? Опять сел, теперь уже надолго. Не дожить Малахиту до конца его срока. Домкрат здоровенный детина, но как все сильные и большие люди, он сентиментален и добр. И Малахиту обязан за многое, да и так…
Плетеный вообще в прошлом доктор, он хорошо понимает, что там у Малахита внутри. Только что Плетеный может? Его давно по суду отлучили от профессии, да и за столько лет, проведенных у «хозяина», перезабыл он, наверное, все, чему когда-то его учили. Хотя и Плетеный Малахита переспорить не может.
Лене Малахиту было под шестьдесят, еще можно было бы потешиться, можно еще кое-что успеть взять от жизни по полной. Но Лене не хотелось жить. Все обрыдло, осточертело, ничего за спиной, ничего впереди. На что растратил жизнь, с чем предстоит предстать перед… Да перед кем бы то ни было, а ответ держать придется. Это у древних, которые себе напридумывали множество богов, даже у воров был свой покровитель на небе. А у нас? Перед богом предстанешь, перед дьяволом ли, а все равно…
Так было еще неделю назад, а потом случилось непредвиденное. Сквозь почерневшую паутину на окнах, сквозь пыльную глухоту его квартиры вдруг пробился яркий лучик света. Как жизнь, как надежда, как забытое ощущение счастья и покоя. У Малахита объявилась дочь!
Он, как всегда это было, сидел после скудного обеда в расшатанном облезлом кресле, завернувшись в старый плед, пребывая в безрадостных воспоминаниях. В них не было ничего, кроме синих казенных стен камер, железных спинок лагерных шконок и одинаковых черных спин других сидельцев. Даже лиц не было. Иногда, правда, проплывали какие-то искривленные то ли от радости, то ли от горя лица на фоне яркого света ресторанных люстр, блеска хрусталя и зеркал. Проплывали они на фоне страшного шума, который издавали ресторанные оркестры да пьяные посетители. И все…
Потом он услышал, как со скрипом стала открываться дверь, как зашелестела по полу картонная коробка со старой обувью, которая мешала открыться двери. Затем кто-то натужно со стоном навалился на эту дверь и по коридору застучали каблучки… Этот давно забытый звук, ощущение присутствия рядом женщины так резанули по душе, что стало больно, словно от ножевого пореза.
И она вошла в комнату. Малахит сразу все понял. Не умом, а сердцем почувствовал свою кровинушку. Вот она стоит, молоденькая, стройненькая, свеженькая и такая родная. У нее закушена губка, глазки прищурены, как от боли или от еле сдерживаемых рыданий. А ручки… Ручки теребят ремешок сумочки и трясутся от волнения.
– Вы… – она смотрела на него, как будто шарила по лицу взглядом. – Вы Леонид Балашов? Это правда, да?
И столько в ее голосе было надежды, что Леня, наверное, все равно ответил бы согласием, если бы и не был он Леонидом Михайловичем Балашовым, вором-рецидивистом, в прошлом авторитетом…
– Вы помните Надежду Букаеву? Надю…
– Ты… – голос Лени прозвучал хрипло, он попытался встать, но проклятое кресло не отпускало, – ты… Надина дочь?
– Да… А вы… Вы мой отец?