Адам и Ева

Ева в лунную пору сетовала на то, что доска никак не делается гладкой. Она стонала и ей хотелось, чтобы молоток сразу ударял дважды по тому месту, где был всего только один гвоздь. Она брала из моих рук мое незатейливое орудие, обрезала себе им пальцы, на мгновенье застывала в досаде, но вслед затем внезапно целовала меня в бороду, смеясь:

– Мне это было бы совсем под стать, если бы у меня была твоя сила.

Нет, милая, тебе не надо столько силы, тебе надо лишь душу, которая была бы всегда постоянна. Моя Ева – маленький больной ребенок, плачущий и напивающий песни. Бедный, одинокий в своем лесу человек покорно принимает равный для всех закон, в котором смысл жизни согласуется с самою жизнью. Он видит, как льет проливной дождь, и укрывается, ожидая лучей солнца. Приди же, милая супруга, с твоей нежной раной и твоим ласковым сердцем, внимавшим природе. Уже там, позади дубов, исчезают рога угрюмого месяца.

Рубанок впивается в дерево и скрипит, топор обтесывает доски, а молот выкликает жизнь, которая хочет родиться. Это – святое семейство орудие, которое знал предок. Каждое орудие создает ряд новых форм и служит показателем стадии работы, а все они вместе составляют дом, охраняющий себя от ненастья. Я устлал сначала кровлю ветвями, как дикарь свой шатер, а теперь посвящаю себя в искусство тех, что воздвигали себе прочные постройки. Мне показалось, я услышал чей-то голос:

– В тебе самом ты носишь форму твоего дома, и каждый из твоих пальцев создан по количеству той работы, которую ты производишь.

Ярусы улья растут друг над другом, муравейник уходит вглубь по бесчисленным ходам, но никто не учил пчелу строить ячейки, ни муравья – рыть свои галереи.

Дождь. Ветер, а там и зима. Я живу в себе глубоко, как в колодце. Я живу моей плотью и мечтою. Я – работнику одержимый виденьем леса. Вон там идет кто-то из моего племени по мокрым путям и заглядывает внутрь горниц. Это – тень! Тень! Это Ева собирает свежие, белые грибы или мешает в глиняной посуде кашу из каштанов. А перед станком рыжий, косматый человек стругает и сколачивает доски. Иди же своей дорогой, приложив палец к губам, хотя бы здесь и оставалась твоя возрожденная кровь и плоть. Нет, войди, войди к нам, дух, суровая душа моих предков. Быть может, ты дровосек, удалившийся до меня в лес и проторивший мне проход?

На волю, на волю! Вот последнее вёдро. Клубясь, поднимается туман. Я кончаю обделывать снасти. Вскарабкиваюсь на крышу. Выравниваю по точному и соразмерному чертежу деревянные брусья. Я так рад, что подошло как раз по мерке. Я чувствую разливающейся сверху острый, пряный аромат. Воздух напитан благоуханьем шафрана, ванили и мирры. Курится затхлый и гнилостный фимиам, как в часовнях. И я вдыхаю этот хмельный запах, который меня опьяняет. Я словно переживаю в кратком мгновении всю жизнь столетья.

Так протекали дни, и, наконец, я скрепил брусья. Промежутки и скважины залепил коноплей и сосновой смолой. Как древний деревянный корабль высится починенная крыша, крепкая и плотная. Я кликнул Еву, повел ее к моей законченной работе и сказал ей без гордости:

– Видишь. В прежнее время я презирал невежественного плотника. Я не понимал в чем красота этой лопатки и отвеса в руках каменщика. А, ведь, оба они обладают тайной самых божественных мастеров. Теперь мы можем с тобой дожидаться за крепкою дверью суровой зимы. Если кровля и вышла неровна и угловата, я все-таки строил ее всеми соками моего сердца, согласно потребностям жилища.

Ева странно возразила мне:

– Ты встал до зари, но Бог встал раньше тебя.

И сделала мне знак. Услышав, что она сказала, я не сразу увидел, насколько прекрасны были ее слова. Я думал:

«Мои руки, исправляя кровлю, творили молитву и совершали работу жизни. Сначала надо построить кров. За ним кровать и шкаф. Но наступит день, когда придется подумать и о детском стульчике».

Я прижал к себе Еву. Она поцеловала меня в бороду, и я промолвил ей, смеясь:

– Где-то в лесу растет деревцо, которого ни я, ни ты еще не знаем. Я сделаю из него кое-что, о чем ты узнаешь потом.

И концом палки стал чертить на земле грубый и нежный рисунок колыбели.

Глава 16

Я смотрел на Еву. Она была полна тихого, безмолвного расцвета, подобно дремлющим, под пологом листвы, лужицам дождя. Ева пришла ко мне, как первобытное создание, скованное крепкими узами с начальной порой, когда я только начинал прикрепляться к земле. Я разучился следовать правдивым движениям природы. Она же с детской нежностью хранила в себе простоту первых зорь мира.

И ныне эта жизнь ее была божественна. Каждый миг ее был полон душевных переживаний, которые не могли еще ясно выразиться. Они готовы были сорваться с ее губ, но вдруг пропадали, словно она сама изумлялась тому, что хотела промолвить. И в этом скрывалась ее красота. Она замирала в своем удивлении с каким-то легким трепетом перед жизнью. В ней было столько изумительной радости всегда казаться себе самой другой Евой рядом с иным Адамом. Она ежедневно приносила мне жертву своих маленьких персей, но как – будто никогда не сознавала своего дароприношения. Ее непосредственность была так обаятельна! Я обнаруживал в ней первоначальные силы, которые были в ней скрыты, как залежи. В ней таилось безмолвие, в котором она как бы внимала себе, в котором, мне казалось, я чувствовал, что она слышала, сквозь призму своего бытия, как живем мы с нею одною жизнью. Я был к ней также близок, как она к себе.