Марион Фай

— После всего, что произошло между нами, лэди Кинсбёри, — веско повторил он, — вам, мне кажется, следовало бы быть на моей стороне.

— Ничего подобного я не думаю. Не знаю, что вы хотите сказать. Если маркиз решил, что вы должны уехать, я удержать вас не могу.

— Я скажу вам, как я распорядился, леди Кинсбёри. Я отказался двинуться отсюда, пока мне не будет разрешено обсудить этот вопрос с самим милордом; мне кажется, вам бы следовало оказывать мне поддержку. Я всегда был вам верный друг. Когда вы изливали мне ваши горести, вы всегда находили во мне сочувствие. Когда вы говорили мне, сколько горя причинял вам вот молодой человек, разве я не всегда… не всегда становился на вашу сторону? — Он почти желал сказать ей, что составил план окончательного освобождения ее от ненавистного молодого человека; но не нашел для этого подходящих выражений. — Понятно, что я думал, что могу рассчитывать на вашу помощь и поддержку в этом доме.

— Мастер Гринвуд, — сказала она, — я, право, не могу толковать с вами об этих вещах. Голова у меня страшно болит, я должна просить вас уйти.

— И этим все кончится?

— Разве вы не слышите, что я не могу вмешиваться в это дело? — Он продолжал сидеть на кончике стула, не сводя с нее своих больших, широко раскрытых, тусклых глаз.

— Мистер Гринвуд, я должна просить вас оставить меня. Как джентльмен, вы обязаны исполнить мою просьбу.

— О, — сказал он, — отлично! Так я вправе заключить, что после тридцатилетней верной службы — вся семья против меня. Я позабочусь… — Он остановился, вспомнив, что скажи он лишнее слово, он легко мог лишиться обещанной пенсии, и наконец вышел из комнаты.

В этот день никто более не видал мистера Гринвуда, и лорд Гэмпстед не встречался с ним до своего отъезда. Гэмпстед собирался провести в Траффорде и весь следующий день, а на третий возвратиться в Лондон, снова с ночным поездом. Но на следующее утро его постигла новая неприятность. Он получил письмо сестры и узнал, что Джордж Роден был у нее в Гендон-Голле. Прочитав письмо, он рассердился, главным образом на себя. Аргументы, которые она приводили в пользу Родена, а также те, которыми оправдывал себя в том, что приняла его, показались ему основательными. Раз что человек отправляется в такой дальний путь, естественно, что он должен желать видеть любимую девушку; не менее естественно, что она должна желать его видеть. Гэмпстед прекрасно знал, что ни тот, ни другая слова не давали. Он один за все ручался, не далее как вчера. Он счел себя обязанным сообщить отцу о случившемся.

— После всего, что я наговорил вам вчера, — сказал он, — Джордж Роден и Фанни виделись.

— Что в том толку? — сказал маркиз. — Жениться они не могут. Я не дал бы ей и шиллинга, если б решилась она на это без моего согласия. Гэмпстед очень хорошо знал, что, не смотря на это, отец в своем завещании вполне обеспечил дочь, и что крайне невероятно, чтоб в этом отношении произошли какие-нибудь перемены, как бы велико ни было непослушание Фанни. Но вести эти не так сильно подействовали на маркиза, как он ожидал.

— Сделай милость, — сказал он сыну, — не говори ничего милэди. Она непременно сойдет во мне и объявит, что я во всем виноват, а затем сообщит мне, что об этом думает мистер Гринвуд.

Лорд Гэмпстед еще даже не видал мачехи, но счел необходимым послать ей сказать, что будет иметь честь явиться к ней перед отъездом. Всякие домашние распри он считал вредными. Ради мачехи, сестры и маленьких братьев он желал, насколько возможно, избегнуть открытого разрыва. А потому он, перед обедом, отправился к маркизе.

— Отцу гораздо лучше, — сказал он; но мачеха только покачала головой, так что ему пришлось возобновить разговор.

— Это говорит доктор Спайсер.

— Не думаю, чтоб мистер Спайсер много в этом смыслил.

— Отец сам это находит.

— Он никогда не говорит мне, что он находит. Он почти никогда не говорит со мной.

— Ему не под силу много разговаривать.

— Он по целым часам беседует с мистером Робертсом. Итак… я должна вас поздравить.