Марион Фай

XVII. Важный вопрос

Кроме Крокера, мистрисс Винсент, матери и сэра Бореаса многие живо интересовались делами Джорджа Родена. В числе их первое место принадлежало леди Персифлаж.

«Постарайся принять его как можно любезнее, — писала она сестре. — Теперь больше ничего не остается. Имя прекрасное и хотя итальянские титулы не ценятся так высоко, как наши, тем не менее, когда они так хороши как этот, они имеют большое значение. Существуют подлинные летописи фамилии ди-Кринола; нет ни малейшего сомнения, что он глава ее. Протяни ему руку и выпиши его в Траффорд, если Кинсбёри достаточно оправился. До меня дошли слухи, что он совершенно приличен, очень статен и пр., совсем не из тех молодых людей, которые, стоя в комнате, дрожат, потому, что не умеют сказать слова. Если бы он был в этом роде, Фанни никогда не увлеклась бы им. Персифлаж толковал о нем кое с кем и говорит, что что-нибудь наверное устроится, если его обставят как следует и он не будет стыдиться своей фамилии. Персифлаж готов сделать все, что может, но прежде всего необходимо, чтобы ты раскрыла молодому человеку свои объятия».

Письмо это очень смутило лэди Кинсбёри. Раскрыть свои объятия герцоиу ди-Кринола она, пожалуй, еще могла, но как раскрыть их лэди Франсес? Девушке, которую она запирала в Кенигсграфе, письма которой перехватывала? Тем не менее, она согласилась.

«Никогда не полюблю я Фанни, — отвечала она сестре, — она такая хитрая. Но, конечно, выпишу их обоих сюда, если ты думаешь, что так всего лучше. Чем они будут жить, Господь один знает. Но, конечно, это будет не моя забота».

Первым последствием этих переговоров было очень ловко редактированное письмо лэди Персифлаж, в котором она приглашала Джорджа Родена в замок Готбой, на Пасху. Громкий титул ни разу не упоминался в этом послании, адресованном на имя мистера Джорджа Родена, но в нем были намеки, дававшие понять, что настоящее положение в свете почтамтского клерка хорошо известно всем обитателям замка Готбой. Главной приманкой для нашего героя послужило заявление, что в числе гостей будет и лэди Франсес Траффорд. Искушение было слишком сильно, Роден принял приглашение.

— И так вы едете в замок Готбой? — сказал ему Крокер. Крокер в это время, испытывал истинную пытку. Ему наконец, растолковали, что он поступает совершенно неправильно, величая герцога «светлостью». Если вообще признавать Родена герцогом, он мог быть только итальянским герцогом, — а потому не «светлостью». Это объяснил ему Боббин и смутил его. Титул «герцог» он мог употреблять по-прежнему; но он боялся гнева Родена, в случае, если бы стал употреблять его слишком часто.

— Вы почему знаете? — спросил Роден.

— Я, как вам известно, сам там бывал, да и часто получаю известия из замка Готбой.

— Да, я еду в замок Готбой.

— Гэмпстед, вероятно, там будет. Я там познакомился с Гэмпстедом. Человек в условиях лорда Персифлажа, конечно, с восторгом приветствует — герцога ди-Кринола.

Он подался назад, точно боясь, что Роден его ударит, но… но договорил-таки свою фразу до конца.

— Конечно, если вам угодно досаждать мне, я тут ничего поделать не могу, — сказал Роден, выходя из комнаты.

По приезде его в замок все сначала пошло очень гладко. Все называли его: «мистер Роден». Лэди Персифлаж приняла его очень любезно. Лэди Франсес была налицо, она обращалась с ним, как обращалась бы со всяким другим претендентом, без малейших намеков на его общественное положение, а именно этого-то он и желал. Лорд Льюддьютль приехал провести в замке два дня праздника и был с ним очень вежлив. Лэди Амальдина была очень рада с ним познакомиться и через три минуты уже просила его обещать, что он не женится до августа, в виду ее интересов.

— Если бы я теперь должна была отказаться от надежды видеть Фанни в числе моих дружек, — сказала она, — мне, право, кажется, что я совсем бы от всего отказалась.

Перед обедом ему позволили остаться наедине с Фанни, и тут он, в первый раз в жизни, почувствовал, что его помолвка — признанный факт.

Все это было ему тем приятнее, что его при этом называли его настоящем именем. Ему было почти стыдно того смущения, какое причинил ему его воображаемый титул. Он сознавал, что думал об этом вопросе больше, чем он того заслуживал. Приставанья Крокера были ему ненавистны. Невероятно было, чтобы он встретил второго Крокера, но все же он опасался, сам почти не зная чего. Лэди Персифлаж и леди Амальдина обе называли Родена его настоящим именем, а лорд Льюддьютль никак его не называл. Если бы ему только дали уехать так, как он приехал, без единого намека, со стороны кого бы то ни было на семейство ди-Кринола, тогда он решит, что обитатели замка Готбой чрезвычайно благовоспитанны. Но он боялся на это надеяться. Лорда Персифлаж он увидел перед самым обедом и тут, больше чем когда-либо заметил, что его представили под именем мистера Родена.

— Очень рад вас видеть, мистер Роден. Надеюсь, что вы охотник до живописных видов. Считается, что у нас с вершины башни лучший вид в целой Англии. Уверен, что дочь моя покажет вам его. Не стану утверждать, чтобы я сам когда-нибудь его видел. Прекрасные виды имеют свою прелесть, когда путешествуешь, но дома никто за ними никогда не гонится.

Этим лорд Персифлаж заплатил дань вежливости незнакомцу, и разговор сделался общим.

Весь следующий день был посвящен чарам любви и природы. Погода была восхитительна, и Родену дозволено было бродить, где вздумается, с лэди Франсес. Все в доме считали его признанным женихом. Так как он, в сущности, никогда не был признан никем из членов ее семьи, кроме самой девушки; так как маркиз даже не удостоил принять его, когда он явился, но поручил мистеру Гринвуду презрительно отвергнуть его предложение; так как маркиза отнеслась к нему как к человеку, которого и презирать-то не стоит; так как даже его искренний друг лорд Гэмпстед объявил, что затруднения будут непреодолимы, — это внезапное исчезновение всяких препятствий не могло не показаться ему очаровательным чудом. Он понимал, что согласие лорда и леди Персифлаж совершенно так же действительно, как согласие лорда и леди Кинсбёри. Случилось нечто, что в глазах всей семьи как бы подняло его из грязи и поставило на величественный пьедестал. Все это делалось потому, что его почитали итальянским аристократом. А между тем это совершенно неверно, он никому не позволит так величать его, насколько в его власти помешать этому.