Крым. Пирамида времени

Глава 41

Клад из дубовой рощи пропал бесследно. Наследство Грюнберга растворилось в Реке Времени. Но Таня совсем забыла о том, что Грюнберг был не единственным ее знакомым четырнадцатого года, кто дерибанил румынские сокровища и прятал клады. Таня забыла, а Глеб Сергеевич и Андрей, оказывается, помнили, и приберегли этот вариант в качестве запасного: старый железнодорожник. Семен Терентьевич. Вместе с Грюнбергом он урвал свой кусок румынских ценностей, и тоже не возил их долго с собой, припрятал. Но где припрятал? Это еще предстояло узнать.

Зато Андрей выяснил, что Семен Терентьевич посещал Крым в 1925 году. Его постаревшая, но узнаваемая физиономия обнаружилась на двух фотографиях коктебельского лета-1925, в каком-то писательском архиве. А уже в 1929 году Семен Терентьевич скончался в больнице небольшого городка на Волге. Удалось проследить основные вехи его биографии двадцатых годов. Предпринимателем в эпоху нэпа он не стал, никаких явных инвестиций не делал. Судя по всему, свою долю румынской добычи он не тратил до самой смерти. Глеб Сергеевич загорелся идеей пересечься с железнодорожником в Коктебеле в 1925 году и выудить сведения о местонахождении клада.

Октябрьским днем Таня и Андрей вошли в пещеру посреди заповедника и вновь оказались лицом к лицу с Пирамидой. Глеб Сергеевич только подвез их до леса, остался в современном Крыму. Путешествий во времени он почему-то избегал. Через несколько часов они уже шли обратной дорогой, но не в октябре, а в июне, да еще и 1925 года. На северном плато Чатыр-Даг, как и на шоссе Алушта-Симферополь, ничто не указывало на власть большевиков. Такая же яйла, такие же пучеглазые автомобили с пассажирами в белых панамах.

И только в Симферополе эпоха дала себя знать.

На пъедестале екатерининского памятника стоял, вместо знаменитой царственной дамы, мощный мачо с кувалдой, занесенной над шаром, символизирующем планету Земля. Шар был опутан цепями, которые и разбивал удалой молотобоец, как бы освобождая мировой пролетариат от буржуазных оков. Молотобоец, будь он во плоти да в осьмнадцатом веке, понравился бы, верно, царице, питавшей известную слабость к атлетически сложенным крупным мужчинам. Комсомолкам Симферополя и гостьям-москвичкам герой-молотобоец тоже наверняка нравился — во всяком случае, нравился больше, чем пышнотелая царица. Место изваяний сподвижников Екатерины Второй по бокам пъедестала заняли бюсты Ленина, Маркса и Энгельса.

На вывесках смотрелись экзотикой, по сравнению с четырнадцатым и двадцатым годами, уже не твердые знаки в конце слов, а двуязычие: многие надписи, особенно на государственных учреждениях, дублировались на крымско-татарском языке. Эпоха заалела бесчисленными коммунистическими транспарантами и знаменами, замелькала беспогонными френчами. Изменился фасон женских платьев, среди мужчин появилось много одетых в куртки-толстовки, стало гораздо больше тюбетеек, но в основной своей массе курортники были очень похожими на прежних, довоенных. А вот изобилие деликатесов и разнообразной одежды в магазинах было почти такое же, как в четырнадцатом году.

Как и тогда, в первом путешествии, устроили шоппинг, и Андрей расплачивался приобретенными на антикварном рынке начала XXI века купюрами, только уже не с двуглавыми орлами, а с серпом и молотом.

В Феодосию отправились на такси. Сидевший в этом открытом автомобиле рядом с усатым водителем Андрей, в свежекупленной белой фуражке, напоминал Остапа Бендера из «Золотого теленка». Таня в своей одежде по моде двадцатых годов чувствовала себя тоже литературным персонажем. Только не знала точно, каким. Зосей ли Синицкой из Одессы-Черноморска, Маргаритой ли из арбатского особняка? Как-то скуповата оказалась советская литература тех лет на ярких женщин-современниц. Герои-офицеры, герои-комиссары, герои-ученые, герои-аферисты — это сколько угодно, а героини все больше на втором плане. Разве что та москвичка, ставшая ведьмой…

Глава 42

Карадаг все так же смотрел в море профилем Волошина, и белые домики поселка были издалека такими же, как в четырнацатом году, и так же парили орлы. Вблизи, правда, прибрежные домики оказались довольно обшарпанными, кое-где с сильно облупленной краской и штукатуркой.

«Это еще что, барышня, — сказал ей в ответ на сетование по этому поводу чернявый крестьянин, — три года назад тут у нас половина дач без стекол стояла. Иные и без крыш. И дачников не было. Сейчас совсем другое дело».

Таня и Андрей сняли себе по комнате. Двое суток прочесывали, вместе и поодиночке, поселок с его ближайшим окрестностями, в поисках Семена Терентьевича.

Таня наконец-то увидела — и не раз! — местного патриарха, Макса. Он всегда был в центре внимания, окружен людьми, что-то говорил или внимательно слушал, и войти в круг его собеседников не представилось Тане возможным. Впрочем, даже издалека наблюдать его необычную, в рубахе навыпуск, фигуру, массивную, с бородатой и гривастой головой то ли средневекового короля, то ли Зевса-Громовержца, было захватывающе.

Пытаясь внедриться в круг Волошина, да и просто из любопытства к жизни этого интеллигентского очага, волошинского дома, Таня внимательно прислушивалась к разговорам его друзей-жильцов. Люди были интересные, очень разные. В разговорах простые бытовые темы, самые пошлые сплетни причудливо переплетались с замысловатой терминологией. Беседовали о суккубах и инкубах, антропософии и герменевтике, маньеризме, футуризме, имажинизме, сотнях других культурологических и политических «измов», жонглировали фразами на иностранных языках, декламировали стихи. Таскали воду в ведрах, развешивали белье, мыли на пляже посуду, натирая ее песком и особой моющей глиной — «килом», добываемой в речке. Этот кил использовали и для мытья тела. Рисовали друг друга, увлеченно искали необычные камешки. Бродили по окрестным холмам. Отправлялись в прогулки на рыбацкой лодке. Или просто блаженно лежали на длинном песчано-галечном пляже.

Одна пара из числа волошинских гостей вызвала у Тани что-то вроде дежавю. Таня определенно видела этого мужчину раньше: не в Коктебеле, а в своей прежней, киевской жизни. Как это было возможно — Таня не понимала, но ощущение было отчетливым. Определенно, она видела это продолговатое лицо с четкими чертами, мужественными складками, с настороженными, тревожными глазами. Почти классическое модельное мужское лицо, если бы не смешной круглый кончик носа — в остальном очень правильного, красивого носа. И еще добавлял комизма сачок для ловли бабочек, с которым она впервые увидала здесь этого мужчину.

В другой раз Таня встретила его без сачка, но тоже совершенно по-детски резвящимся. Он кувыркался на пляже, играя с каким-то маленьким мальчиком. Ребенок безудержно хохотал.

Однажды пасмурным утром Таня вышла пройтись вдоль кромки прибоя. Было очень тихо, только шелест прибоя и редкие глуховато звучащие голоса таких же гуляющих и сидящих на берегу. Таня села на захваченную с собой холстину, глядя на призрачные, едва проступающие сквозь туман силуэты мыса Хамелеон и ведущей к нему цепочки холмов.

У самого прибоя сидела молча та самая пара, укутавшись в одно одеяло. Таня узнала их, когда мужчина повернулся в профиль и поправил сползающее одеяло на своей спутнице. Женщина улыбнулась и сказала:

— Макочка, хорошо, что ты не последовал примеру Макса и носишь все-таки брюки. Иначе сейчас бы совсем продрог. — Она помолчала задумчиво и добавила. — Я вдруг вспомнила эмигрантский пароход, на котором уезжала из Одессы. Граф Сумароков был красивый, импозантный старик, настоящий аристократ, очень важного вида. Высокий такой. И ходил, почти как Макс, в одеянии а-ля античность. У него украли брюки, и граф Сумароков был вынужден завернуться в плед, словно в тогу. Так и ходил по палубе.