Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

22
18
20
22
24
26
28
30

– Что ты там делаешь? – Мансура заглянула ей через плечо. – Отвороты ищешь?

– Они тут все какие-то… православные. Церковные свечи, «Отче наш», всякое такое.

– Нет, это не годится! – трагически воскликнула Бану. – Только не те, где надо себя «рабой» называть! Хватит с меня рабства. И вообще, я – оголтелая язычница!

– Так, так, так, – бормотала Лейла, орудуя мышью. – Тут, походу, отвороты на соперниц везде, а на себя нет, никто не хочет разлюбить, раз уж повезло влюбиться. А, стой, стой, кажется, что-то…

Три длинноволосые головы склонились над монитором, где на зловещем чёрном фоне белыми буквами был описан ритуал.

Ночь выдалась прозрачная. Луна только что перешла в третью четверть, и простой глаз всё ещё воспринимал её как идеальный круг на небе. Девушки жгли сорняки и высохшие лозы виноградника на участке перед домом: Лейла великодушно предоставила для сегодняшней ворожбы свою дачу, и они втроём снова собрались здесь, спустя почти год с того дня, когда у подруг возникла роковая идея заняться сальсой. Мансура слонялась вокруг костра, утаптывая и выравнивая землю. Бану сидела на скамейке, полной заноз, под инжировым деревом, а Лейла прыгала вокруг неё, размахивая ведёрком с водой, как кадилом, и бормотала названия разных болезней и органов на латыни, изображая экзорциста. Над костром вращалась, будто смерч, туча обезумевших от жажды крови комаров. Один отделился от стаи и вонзил свой хоботок в Бану, и, как только его просвечивающее тело наполнилось кровью, упал замертво.

Искры костра взмывали в ночное небо, и когда Бану смотрела на них сквозь пальцы сложенных рук, ей казалось, что в небе, как сотни лет назад, горят звёзды.

– Ну всё, можно начинать. – Мансура закончила чертить палкой на земле. Бану поднялась с места. Глянула на почти полную луну, висевшую над забором соседского дома, словно голова, насаженная на пику, взяла ведро с водой, фруктовый нож и подошла к костру.

Костёр полыхал в центре большой спирали, которая вела к нему наподобие лабиринта. Бану пошла по спирали, с каждым витком всё сильнее ощущая жар огня. Когда нарисованная тропинка закончилась, Бану остановилась и подняла нож.

– Давай! – крикнула Лейла.

Бану боязливо осмотрела острое лезвие, покрытое разноцветными разводами.

– Не трусь!

Крепко зажмурившись, Бану что есть силы полоснула по ладони ножом и вздрогнула от боли. Горячая кровь побежала по запястью, обжигая кожу. Бану направила струйку крови в костёр, и капли зашипели, испаряясь. Сильно запахло железом.

– Как кровь моя горит, так и любовь моя пылает, мучительная, беспощадная, жгучая, – пробормотала Бану, чувствуя себя на редкость глупо. – Как этот огонь я водой заливаю, так и любовь свою гашу. – Она вылила воду из ведра на костёр, и её лицо обдало паром. Стало темно, и только окна дома приветливо светились.

– Ну что, как? – Лейла нетерпеливо подскакивала на месте.

– Не знаю. Я ничего не чувствую, и у меня болит рука.

Мансура с лёгким содроганием посмотрела на рассечённую ладонь Бану, а Лейла – с нескрываемым интересом. Бану же почувствовала, как ночь смыкается над её головой, становясь намного темнее. Бросив взгляд на окна дома напротив, она поняла, что это всего лишь соседи погасили у себя свет. Ей стало совсем неуютно. В довершение всего с остывающей крыши над их головами раздалось жуткое уханье совы. С минуту девушки стояли неподвижно, окаменев от неожиданности и ужаса, а затем Бану сказала робко:

– Это просто сова. Славная пушистая сова, похожая на кошку. И у неё наверняка там наверху гнёздышко с тремя толстыми маленькими совятами.

– Вы знали, что у вас на чердаке живёт сова? – поинтересовалась Мансура.

– У нас что, есть чердак?! Кстати, я слышала, что сова приносит смерть. У знакомых наших знакомых, которые жили в районе, однажды так было. К ним ночью прилетела сова. Они в доме услышали её уханье, и тогда отец семейства полез на крышу, чтобы её прогнать. Они испугались, что она принесёт им смерть. И когда он полез, его лестница поехала, он упал и сломал себе шею.