Он колыхался перед столиком Мыша. Взвилась рука; желтые ногти полоснули Мыша по щеке. (Паучьи лапы?)
— Эй, парень…
Мыш уставился на жемчужины за шершавыми моргающими веками.
— Эй, парень. Знаешь, каково это?
Наверняка слепец, думал Мыш. Движется как слепец. Шея изогнута, голова выдается. И глаза…
Дедок размахнулся, поймал стул, дернул на себя. Не без скрипа уселся.
— Ты хоть
Мыш покачал головой; пальцы прошлись по его челюсти.
— Когда мы выдвигались, парень, триста Плеяд блестели, что лужа жемчужного молока, по левому борту, а по правому было темнехонько. Корабль был мной; я был кораблем. Через эти разъемы… — он стукнул запястными вставками о стол:
— Понтичос, — отозвался Мыш. Его голос — трение шерсти о песок. — Понтичос Провечи.
Лицо Дана исказилось.
— Тебя зовут… Что ты говоришь? В голове кавардак. В ушах засел хор, орет мне в череп двадцать шесть часов в сутки. Мозговые синапсы сочатся белым шумом, предсмертным хрипом — звезда все никак не загнется. Сквозь этот гвалт я едва слышу твой голос, как эхо, когда кто-то кричит за сотню ярдов. — Дан кашлянул, резко выпрямился. — Ты откуда? — Стер пену с губ.
— Отсюда, из Дракона, — сказал Мыш. — С Земли.
— С Земли? Откуда именно? Америка? Из белого домика на улочке, засаженной деревьями, с великом в гараже?
Ну да, подумал Мыш. Слепой и еще глухой. Мыш говорил хорошо, но даже не пытался избавиться от акцента.
— Я-то. Из Австралии. Из белого домика. Жил под Мельбурном. Деревья. И велик. Но это было прорву лет назад. Прорву, чуешь, парень? Слыхал об Австралии, на Земле?
— Бывал. — Мыш съежился на стуле: как бы выскользнуть?
— Ну да. Вот так-то. Но да куда тебе, парень! Куда тебе понять, каково шкандыбать по жизни, сколько ее там осталось, с окопавшейся в башке новой, и помнить Мельбурн, помнить этот велик. Как, ты сказал, тебя звать?
Мыш стрельнул глазами: слева окно, справа дверь.
— Забыл. Гвалт звезды глушит все.