Она была удивительно естественна и, как всегда, хорошо владела собой: смеялась, когда было смешно, парировала мои шутливые замечания и изображала равнодушие к полицейским новостям. Но она и не подозревала, как хорошо я успел ее изучить. Я прекрасно видел, как она изменилась с наступлением вечера, я видел печальную озабоченность в ее глазах каждый раз, когда смотрел в них. Она умело обходила в разговорах все, что касалось Гриффита Флоя, и я, подчиняясь ее желанию, не упоминал о деле без необходимости, тем более что в очень скором времени собирался выяснить все без вежливых расспросов.
На следующий день мы встретились в Сохо, куда Элен должна была зайти утром после Скотланд-Ярда и где я ожидал ее в полдень.
Мы снова позавтракали вместе, обсудили купленные Элен книги по английской филологии, и я убедился в благоприятности избранного мною для своего плана времени: Элен, судя по всему, позволяла событиям развиваться в их естественном русле и искренне наслаждалась своим пребыванием в Лондоне. Я подумал, что будет жаль разрушать эту иллюзию, но остался тверд — обстоятельства требовали решительных действий, и первой жертву принесет им сама Элен, проведя следующую ночь без сна.
Мы долго бродили по Сити, гуляли по набережным Темзы, пообедали в ресторане на Риджент-стрит, а вечером отправились в Ковенс-Гарден на замечательный струнный концерт, после которого я провожал Элен до отеля.
Было уже довольно темно, улицы освещались фонарями и светом из окон домов. Затянувшееся лето, похоже, отступало, и впервые за несколько последних недель небо наполнилось густыми облаками. Покидавшая Ковенс-Гарден публика поднимала к ним головы, издавала неопределенные возгласы и единодушно покрепче натягивала шляпы, словно заранее спасаясь от надвигающейся непогоды. На улицах чувствовалось легкое возбуждение, какое бывает в преддверии приближающихся перемен и нового сезонного витка.
Элен держала меня под руку и, тоже поддавшись всеобщему настроению, оживленно говорила о только что услышанной музыке. Когда мы свернули на другую улицу, и она замолчала, оглядываясь вокруг, я спокойно сказал:
— Боюсь, мисс Лайджест, завтра я смогу видеть вас лишь вечером.
— Похоже, я отнимаю слишком много вашего времени, — улыбнулась она.
— Дело не в этом. Завтра я проведу несколько часов в СкотландЯрде с Лестрейдом, когда привезут личные бумаги сэра Гриффита.
— Что за бумаги? — поинтересовалась она.
— Не знаю, — ответил я беззаботно, — полицейские арестовали на время следствия и суда всё имущество Флоев, и кто-то нашел дневники Гриффита — несколько толстых тетрадей. Вы знали о том, что он вел какие-то записи?
— Нет, — едва выговорила она. Ее самообладание было удивительно — ни один мускул не дрогнул на лице, и было заметно лишь, как лихорадочно заработала ее мысль.
— А что в них?
— Завтра узнаем. Полицейский курьер привезет тетради Лестрейду. Тот просто жаждет найти еще и письменное признание Гриффита, да и мне интересно, есть ли в этом человеке что-то, кроме цинизма и самовлюбленности…
Элен побледнела и несколько секунд не могла вымолвить не слова, а только смотрела в одну точку перед собой.
— А когда вы освободитесь? — спросила она осторожно.
Про себя я отметил, что это был не очень-то хитрый маневр.
— Курьер приедет в Голдентрил в полдень, заберет дневники и около двух часов, я думаю, будет уже в Лондоне. Полагаю, что трех часов нам с Лестрейдом хватит, чтобы оценить красноречие Гриффита, и я зайду за вами в половине шестого, если это вас устраивает… У меня есть план еще одной прогулки по Лондону для вас, мисс Лайджест, и мы осуществим его завтра!
— Непременно осуществим, — ответила она и посмотрела на меня теперь уже без всякого смятения с одним лишь непроницаемым спокойствием. — Я буду ждать вас, мистер Холмс.
— Может быть, ваше ожидание не будет столь уж долгим… А вот и ваш Нортумберленд! Дорога за разговором оказалась совсем короткой!