Ледяной поцелуй страха

Прочитав в первый раз эти бьющие по нервам тревогой послания, Геннадий тут же начал набирать номер Виктора, но обнаружил, что связи опять нет. Она появилась на то время, что он спустился в столовую, и опять пропала. Если бы он знал, если бы знал! Да катились бы к черту этот завтрак, ехидна писательница дешевых книжонок и этот бугай со своим надоевшим отпрыском! Если бы он знал, что связь появится в это время! Если бы он хотя бы не оставил телефон в номере!

«Генка, поздняк. Похерили все. Чтоб ты сдох!»

Два остальных сообщения оказались из банков, извещающих о том, что его счета пусты.

Ему и в самом деле захотелось сдохнуть. В это предприятие они с Витькой вложили почти все, что у них было, решив рискнуть и сыграть ва-банк. Перед этим они досконально изучили со всех сторон и будущего партнера, и его бизнес, и товар, и нигде, ни с какого краю не пахло подставой! Потому и рискнули такими деньжищами. А теперь что? Обратно в нищету? Да ни за что! Лучше уж смерть.

— …Генка, мать твою! Иди сюда, сволочь!

Мальчик подальше забился в узкое пространство между платяным шкафом и стеной. Как ему хотелось стать невидимкой, как в сказке! Вот надеть бы такую специальную шапку и исчезнуть из поля зрения пьяного отчима, а затем подкрасться к нему сзади и пнуть куда следует. Не в тощий зад с висящими на нем протертыми «трениками», а под коленки, так, чтобы подкосились тонкие паучьи ноги, и распластался бы ненавистный на полу. И тогда бы уж он, Генка, не растерялся, вскочил бы на него сверху и отлупил бы его по всем местам, мстя за собственные побои, за мамку…

— Где ты, гаденыш?

Выкрики, перемешанные с нецензурной бранью, громовыми раскатами разносились по их крошечной квартире, просачивались во все щели, резонировали. И тошнотой поднималась волна страха, смешанного с отвращением и ненавистью. Дети, те, кому не повезло испытать это взрослое чувство, ненавидят так же искренне и сильно, как любят. Гена зажмурился и закрыл ладошкой рот, боясь, что всхлипом или вздохом выдаст себя. Отчим его найдет, обязательно найдет: в их однокомнатном жилище, из обстановки которого почти все было если не пропито, то разломано, спрятаться особо некуда. Про укрытие за шкафом отчим знает, но вытащить из этой щели мальчика ему будет не так просто.

— Куда, щенок… А, вот ты где!

Вначале мальчика оглушило ревом радостного восклицания, подкрепленного витиеватым ругательством, затем обдало невыносимой вонью немытого тела и застарелого перегара. Ребенок еще крепче зажмурился и втянул голову в плечи. И мгновение спустя раздутые, как разваренные сосиски, пальцы вцепились ему в ухо и с силой, так, что Гена не удержался от вскрика, дернули…

…Осколки воспоминаний о разбитом, как зеркало, детстве впивались не в душу, а в сердце, оставляя кровоточащие порезы. И боль стала такой ослепляюще-яркой, как в тот день, когда отчим тащил его за ухо из-за шкафа. Взрослый Геннадий даже тихонько всхлипнул, как мальчишка, и непроизвольно накрыл ладонью ухо. Как хорошо, что его сейчас никто не видит. Кошмарные воспоминания никогда не мучают его в людных местах. Они отступают, затаиваются, прячутся в темных уголках памяти за повседневными мыслями, чтобы потом, когда он останется наедине с собой, навалиться со всех сторон, выдернуть тем же рывком, каким вытащил его из-за шкафа за ухо пьяный отчим, из взрослой жизни в детство. Геннадий рухнул на кровать и закрыл руками голову, будто это могло спасти его от воспоминаний и прорезавшейся вновь ненависти. Но куда сильней ненависти был страх. Страх голода, неблагополучной жизни, нищеты, побоев, унижений от тех, кто сильней его.

…Двадцать копеек, зажатые в кулаке, — это двадцать шагов в счастье. Двадцать желаний, двадцать грез, одна слаще другой. Может быть, для того, кто обронил эту монетку, потеря не показалась столь великой. А для него — шестилетнего вечно голодного ребенка — настоящее счастье, пиратский сундук с сокровищами, билетом в короткую сытую радость. На двадцать копеек можно купить два стаканчика фруктового мороженого или один большой пломбир. Можно пачку печенья или немного конфет. А можно зайти в кафе и заказать вазочку с желатиновыми кубиками — такими цветными и яркими, как праздник. И пусть мамка говорит, что это невкусно, неважно. Он никогда не пробовал той желатиновой горки с несколькими смородиновыми ягодами сверху. Гена заходил в это кафе иногда, чтобы постоять у витрины и поглазеть на пирожные безе, корзиночки и вот эти вазочки с нарезанным кубиками желе. Если работала смешливая и пухлая, как сдобная булка, Света, то он мог стоять у витрины столько, сколько ему хочется, никто его не прогонял. Но если же оказывалась смена тощей и длинной, как циркуль, тетки, имени которой мальчик не знал, то счастье оказывалось коротким: уже через минуту его жестко прогоняли.

— Чего стоишь? Так и ест глазами, так и ест! Ну-ка, иди отсюдова! — каждый раз разряжалась одними и теми же словами, даже порядок которых не менялся, «циркуль». И Гена, кинув обязательный прощальный взгляд на витрину, и особенно на вазочку с разноцветными кубиками, уходил.

Но сегодня все будет по-другому. Мальчик крепче сжал монету в кулаке и облизнулся, как котенок. Сегодня он может прийти в это кафе и выложить на прилавок свое сокровище… Он может. И от этого затапливающего понимания, что сегодня он — богаче короля, и этих неожиданно на него свалившихся возможностей Гена боялся потратить монету, уже понимая, что настоящее счастье заключается даже не в конечном результате, радость от которого коротка, как вспышка, а в тягучем сладком предвкушении. Он бы, может, забыв о голоде, продлил это счастье предвкушения как можно дольше, но возвращаться домой с сокровищем было нельзя: отчим его обязательно обшмонает, найдет монету, отберет и еще отлупит. Гена, переживая момент распирающей легкие радости, толкнул дверь кафе, зашел в пахнущее ванилью и шоколадом нутро, зажмурившись, вдохнул запахи этой чужой для него жизни, подошел к прилавку.

— Опять? — недовольным голосом спросила «циркуль» за прилавком. Как жаль, что сегодня именно ее смена, а не Светы. Впрочем, не страшно. С зажатым сокровищем в кулаке ничего не страшно!

— Мне… — горло Гены вдруг будто сжал кто-то цепкой, как у разозленного отчима, рукой, так, что слова застыли в нем вместе с дыханием. Не в силах больше произнести ни слова под хмурым взглядом неприятной тетки, мальчик молча кивнул на витрину, надеясь, что служащая сама догадается о его желании. Она ведь не могла не заметить, что он каждый раз с таким вожделением рассматривает вазочку с разноцветными желатиновыми кубиками!

— Чего тебе? — сухо поинтересовалась тетка.

— Кубики. Цветные. Вон те, — тихо вымолвил он наконец-то.

— Мальчик, это называется желатиновое ассорти!

— Латиновое сотри, — глотая и путая буквы, повторил Гена еле слышно и выложил на прилавок монету.