У Олега хранилось несколько рисунков отца, которые он умыкнул тайком (обычно отец сжигал свои работы, словно стеснялся своего хобби). Они были просто потрясающими – и по замыслу, и по исполнению. А ведь отец никогда не учился художественному ремеслу.
Лишь когда дед умер, Олег узнал от отца, что он тоже мечтал поступить учиться на художника, но упертый родитель был категорически против – уж неизвестно, из каких соображений.
А его авторитет в семье был непререкаем.
Таинственной была и смерть бабушки. Она умерла молодой, когда отцу исполнилось шесть лет. Врачи не нашли у нее никакой болезни, и тем не менее она без видимых причин за полгода истаяла, как свеча.
Но самое странное – дед считал себя виновным в ее смерти. Об этом он не говорил никому, и повинился в приступе редкой откровенности только Олегу уже на излете своей жизни.
В чем заключалась его вина, дед тогда так и не сказал. Он лишь туманно намекнул на свой талант, в котором как раз и было заключено все зло. Тогда Олег его намеки по молодости пропустил мимо ушей – дед был изрядно подшофе.
И лишь после смерти деда до Олега дошло, почему тот строго-настрого запретил ему писать портреты, даже взял с него слово. Увы, дошло слишком поздно. Он нарушил обещание, данное деду.
Последствия этого необдуманного мальчишеского поступка были трагическими…
Квартира казалась нежилой. Олег даже почуял запах плесени. Недовольно морщась, он подошел к деревянной хлебнице, открыл ее и чертыхнулся – уезжая, он забыл выбросить в мусоропровод остатки хлеба. И теперь они почернели и покрылись грибком.
Почистив хлебницу и вымыв ее, он открыл все форточки, чтобы проветрить квартиру, и полез под душ. Ему хотелось соскрести не только грязь с тела, но даже верхний слой кожи, который, как казалось художнику, пропитался миазмами болота, которое едва не похоронило его бесследно в своих бездонных яминах.
Он тер мочалкой с таким остервенением, что тело стало красным, будто панцирь у вареного рака.
Закончив водные процедуры и побрившись, Олег оделся, захватил с собой свои последние сбережения (к долларам он добавил еще и несколько сот рублей, которые нашел, пошарив по карманам парадно-выходного костюма – он у художника был единственным), и поехал в «Олимп»; естественно, на трамвае.
Олега встретил сам хозяин «Олимпа» Усик Сарафян. Они были знакомы накоротке, поэтому их встречи не обставлялись различными церемониальными ухищрениями.
– Вах, вах, дарагой, почему так долго не приходил? – Усик, сияя, как начищенный медный таз, и тряс руку Олега с таким воодушевлением, словно не видел его, по меньшей мере, года два и они были родственниками.
– Потому что твои архаровцы взяли за моду подавать «паленую» водку.
– Ты что такое говоришь, слюшай, а?! Мой не держит паленый водка. Мамой клянусь!
– Передашь привет своей маме, у нее хороший сын, а пока скажи, где мне приземлиться.
– Пойдем, дарагой, пойдем… Хароший место. Держал для тебя. Как знал, что придешь. Садись, а. Дэвушка хочешь? Нэ хочешь? Правильно делаешь. Эй!… – Тут Усик подозвал официанта, и что-то затарахтел ему по-армянски. – Вот он тебя обслужит. По висшему разряду. Вах, вах, кого я вижу?! – вскричал Усик, бросаясь к входной двери, где появились новые клиенты.
Художник улыбнулся. Сусик в своей стихии. Когда хозяин бара присутствует в «Олимпе», то кажется, что в глазах он даже не двоится, а множится, и по залу мечутся с десяток Сарафянов.
Олега и впрямь обслужили с потрясающей быстротой. Едва он выпил первую рюмку и приналег на закуски, как кто-то невежливо цапнул его за плечо.