Вепрь

— Дрова колоть собрались? — поинтересовался я саркастически.

Сам пустыревский воевода Алексей Петрович встретил меня на высоком крыльце, опершись на балясину, будто на посох. Свитер с воротником под горло и галифе с лампасами, заправленные в старомодные бурки, придавали ему сходство со свадебным генералом. Он смотрел на меня сверху вниз глубоко посаженными глазами, и смотрел так Ребров-Белявский, я полагаю, на всех, независимо от того, стоял он на крыльце иль на коленях.

— Чему обязан? — спросил Алексей Петрович угрюмо.

— Позвонить бы. — Готовый удовлетвориться его отказом — сделал все что мог! — и с чистой совестью вернуться к Обрубкову, я повел себя вызывающе. — Знаю, о чем вы думаете. Сейчас, думаете, врать начнет про важные обстоятельства, сопляк. Да нет, не стану. Звонок, признаться, ерундовый. Так, с приятелем поболтать. Скучно тут у вас.

— Проводи, — бросил Ребров-Белявский татарину. После чего отвернулся и, тяжело ступая, пошел в дом. Я остолбенел, глядя ему в спину. А где негодование патриция? Где «вон отсюда»? Где прибаутка о «сверчках и шестках»?!

— Не знаешь, о чем думаю, — сказал Алексей Петрович через плечо, словно бы и не ко мне обращаясь, да так оно, в сущности, и было. — Я вообще не думаю. Раньше надо было думать. А теперь-то, знать, пора…

Что «пора», я уже не расслышал. Алексей Петрович скрылся внутри.

— Ходи за мной, — равнодушно позвал Ахмет, указывая дорогу.

Мы обогнули угол, и татарин пустил меня в господские хоромы с черного хода.

Когда-то ходы назывались «черными» оттого, что пользовались ими кучера, лотошники, челобитчики, богомольцы, погорельцы и еще пропасть всякого сброда, именуемого «чернью». Проникали сквозь них и более родовитые господа: арендаторы, приказчики, лавочники, скупщики и кредиторы. То есть, уже те, кто мог бы захаживать и через парадное, но как-то не захаживал. Эту этимологическую справку мне выдал по доброте душевной гардеробщик из кафе «Перекоп», живописуя нравы и быт московской аристократии. Лучшую часть своих юных лет гардеробщик провел, именно охраняя эти самые черные ходы, и потому знал о них многое. Например, что персоны, грамматически более из категории прилагательных, нежели существительных, — беглые, поднадзорные, упившиеся, рассчитанные и застигнутые врасплох, — использовали черный ход исключительно как выход. Причем, застигнутые всегда успевали откупиться. Рассыльных и посыльных это, разумеется, не касалось. Отдельной статьей у него проходили «уличные», каковых В момент прохождения можно было ощупать и, при известном везении, кое-кому задрать юбку. Данную статью гардеробщик вспоминал с особенным удовольствием. Полагаю, самое сильное впечатление детства. В бывшем доходном доме на Суворовском, где я живу и поныне, запасной ход с понятием «черный» связывает разве что вечная темень, вызванная постоянно разбитой хулиганами лампочкой.

Мы с Ахметом проследовали по коридору до лестницы на следующий этаж. Там я попал в кабинет хозяина, обставленный плюшевой мебелью. Судя по книжным полкам, Алексей Петрович был не чужд просвещению. Двести томов «Библиотеки всемирной литературы» и «Большая советская энциклопедия» в полном сборе тому свидетели.

До Губенко я дозвонился сразу.

— Серега!. - обрадовался мой беззаботный товарищ. — Ты где, Серега? А мы тебя обыскались! Арзуманова в панике! Хотела заявление в ментуру тащить, да ей Гольденберг отсоветовал! Сказал, что ты в Таллин двинул и готовишься финскую границу пересечь. Короче, успокоил, как мог.

— Совсем озверели?! — Я чуть не выронил трубку. — Ты же сам отправил меня к своему дяде Гавриле, сукин ты сын! Тридцать пачек «Беломора» еще припер и убедил, что лучших условий даже в Переделкино не сыщешь! Письмо ему, подлец, написал в две страницы!

— Так ты у Степаныча?! — Возбужденный голос Губенко то и дело перебивался каким-то подозрительным треском. — А мы тебя обыскались! Гольденберг уже обращение в Хельсинкскую группу составил! Как он? Все такой же?

— Борь, — я оглянулся на Ахмета, но тот явно не проявлял интереса к разговору. — Ты дядю-то своего хоть раз в жизни видел?

— А что? — притих мой товарищ в далекой столице. — Слушай, Серега… Пьян я был тогда. Ни хрена не помню. Потом еще у кого-то в общаге добавил. Кажется, пива с водкой. Ну, чпок — ты знаешь.

— Меня твой дядя честных правил интересует, а не где ты ханку трескал! — Я стал заводиться. — Я тебе рыло набью, когда вернусь! Что уже под большим вопросом!

— Под чем? — заволновался Губенко. — Ну, мать пристала как репей: «Съезди да съезди! Познакомься хоть с родственником!» Он-де в Москве лет тридцать не показывался!

— Что еще о нем знаешь?