— Не знаю насчет того, чтобы оставить прошлое в прошлом, — сказал Карл.
Тем временем Бакнер Фэннинг приступил к докладу о своем последнем посещении Иерусалима.
— С кем мне поговорить, чтобы посмотреть отчеты, Карл?
— Это внутреннее дело, сынок. К тому же прошло слишком много времени. И, вообще, так не делается.
— Представь на минутку, что делается.
Карл выдохнул мне в ухо.
— Помнишь, Драпиевски? Ларри Драпиевски? Около года назад он стал помощником шерифа.
— А в полицейском управлении?
Карл зашелся в новом приступе кашля, который продолжался минут пять, после чего ответил на мой вопрос:
— Я бы попробовал поговорить с Кингстоном из отдела криминальных расследований, если, конечно, он еще там работает. Он всегда был должен Джеку то за одно, то за другое. Несколько лет назад ФБР пересматривало дело, но тут я ничем тебе помочь не смогу.
Я не помнил ни Драпиевски, ни Кингстона, но решил, что для начала сгодятся и они.
— Спасибо, Карл.
— Ну да, извини, что не слишком тебе помог. Когда ты позвонил, я подумал, что это мой сын, он живет в Остине. Знаешь, он уже месяц не объявлялся. В первую минуту мне показалось, что это он.
— Береги себя, Карл.
— Отличный способ убить время в середине дня, — сказал он. — Мы с тобой поболтали, и я дождался передачи «Шестьдесят минут».
Я повесил трубку, представив себе, как Карл Келли сидит в своем доме в полном одиночестве, в старческой руке зажата сигарета; он живет телевизионными шоу и ожиданием звонков из Остина, которые так и не раздаются. Я присел на минутку, Роберт Джонсон тут же запрыгнул ко мне на колени, и мы немного послушали Бакнера, рассуждавшего о духовном исцелении. Потом я выключил телевизор.
Глава 09
— Малыш Трес, — рассмеялся Ларри Драпиевски. — Господи, и уже совсем не тот семилетний мальчишка, который сидел на моем столе и съедал весь крем из пышек.
Как только он это сказал, у меня всплыло смутное воспоминание о Драпиевски — крупный мужчина, гладко зачесанные рыжие волосы, добрая улыбка, покрытое потом лицо, похожее на марсианский пейзаж, и большие руки, всегда полные какой-то еды.
— Угу, тот самый, только через двадцать лет и после бессчетного числа пышек никто не называет меня «малыш», — сказал я.