— Раньше вы… — Слезы полились снова, и она уже не могла их остановить, как ни старалась. — Вы поругались? Может, ты ее чем-то обидел? — Ее голос прерывался, и в нем звучало обвинение — неожиданно для самой Пернилле.
— О чем ты?
Двадцать лет она жила с этим человеком и до сих пор не знала его. У людей всегда есть тайны. Возможно, так и должно быть.
— Нанна открыла в банке счет на имя мальчиков, — сказала Пернилле. — И постоянно делала взносы. То есть она где-то работала. На счету… — Она говорила очень медленно. — На счету сейчас одиннадцать тысяч крон.
— Ты же знаешь, где она работала! У нас.
— Мы не платили ей таких денег.
— Может, я иногда подкидывал. Или она откладывала.
— Тогда зачем держать это в секрете?
— Не знаю.
Пернилле не могла понять, верит она ему или нет.
— Нанна тебе ничего об этом не говорила?
— Нет. — Он потер заросший подбородок, прикрыл глаза. — Ты права. Она злилась на меня, это правда. Я говорил, что ей еще рано жить отдельно от нас. — Он наклонился через стол и взял ее руки в свои. — Чтобы она не так огорчалась, я иногда давал ей денег. Значит, вот что она с ними делала…
— Да, — кивнула Пернилле.
— Это все, что приходит мне в голову.
Она видела, что он пытается улыбнуться. Словно хочет сказать ей то, что говорил всегда: «Я все устрою. Не волнуйся».
Поэтому она улыбнулась в ответ, сжала его руки, обошла старый деревянный стол и поцеловала его.
— Я все устрою, — повторил он.
Лунд приехала на телестудию, чтобы встретиться с журналисткой, которая снимала документальный фильм о выборах. Она следовала за Хартманном и Бремером с самого начала предвыборной гонки.
— Меня интересует только то, что случилось на приеме в ратуше в последнюю пятницу октября, — сказала Лунд.
— И что я с этого получу?